Павел Мельников-Печерский - Старина
— Этот город не что иное, как ловушка чести, — говорила она и убедила мать переселиться окончательно в Москву.
С тех пор лишь изредка, и не иначе, как по делу, ездила она в Петербург.
Только что успели они отпраздновать свое новоселье, как глубокий стон разразился в Москве: наступила чума. Вера Александровна рассказывала об этом времени с невольным содроганием. В доме ее матери вымерла большая часть прислуги, колокола гудели без умолку, улицы были усеяны трупами, которые полицейские тащили крючьями до кладбища, чтобы не прикасаться к ним руками. Плач и рыдание раздавались со всех сторон. Новое бедствие присоединилось еще ко всем этим ужасам. Раз дикие крики поразили слух Веры Александровны; она подошла к окну и увидала стекающийся со всех сторон, вооруженный кольями, дубинами и топорами, народ. Среди неясных возгласов она разобрала сопровождаемое проклятиями имя Амвросия, и вбежавшие к ней бледные от страха люди кричали, что чернь взбунтовалась и ищет архиерея, с тем, чтоб его убить за то, что он приказал ограбить образ Боголюбской Божьей Матери, которая может одна отвратить бедствие от столицы. Восстание росло с каждой минутой; толпы народа сгущались на улицах, и раздавался везде звон набата. В продолжение всей ночи жители Москвы не гасили огней и не забывались сном. На другой день народ повторял с радостными криками на улицах, что злодея наконец не стало, и требовал новых жертв. Тогда загудели пушки и стали оспаривать ее добычу у чумы. Вера Александровна видела из своих окон, как везли целые груды мертвых тел, оставлявших кровавый след на своем пути, и через несколько дней она отправилась в Донской монастырь, где отслужила панихиду по убиенном архиерее и поклонилась телу мученика.
Позволяю себе привести здесь случай, который не относится к моему рассказу, но заинтересует, без сомнения, читателя. Когда Амвросий бежал в Донской монастырь от бунтующей толпы, архимандрит монастыря спрятал его на церковные хоры, как скоро мятежники приблизились. Они обыскали всю церковь и собирались уже покинуть храм, с убеждением, что архиерей скрылся в другое место, но ребенок лет семи увидел, к несчастью, полу его ризы и указал на нее толпе.
Прошло много лет после страшной драмы, совершившейся в Донском монастыре. Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский, близкий родственник Амвросия, был назначен гражданским губернатором в Тобольске. Многим еще памятна его благородная деятельность и гуманность, которую он обнаружил в продолжение своей долголетней службы. Бывши в Березове, он хотел видеть каторжников и убедиться, что их не притесняют и содержат прилично. Как скоро он явился между ними, седой старик бросился с рыданием к его ногам. Губернатор его поднял и спросил, чего он желает.
— Одного я только прошу, — отвечал старик: — прошу, чтоб ты за меня помолился и отпустил мне тяжкий мой грех.
— Я не святой, — возразил Дмитрий Николаевич: - и не могу предлагать никому своих молитв, ни отпускать грехов. Молись сам, и Бог тебя помилует.
— Нет, ты за меня помолись, — настаивал старик. — Я давно тебя ждал. Мне сказывали, что ты приходишься близким родней архиерею Амвросию, которого убили во время моровой язвы, а ведь я его видал; я был тогда еще ребенком и указал его народу. Во многом был я грешен с тех пор, — вот и сюда попал, да ни одно преступление так тяжело не лежит на моей совести, как смерть Амвросия. Кровь его на меня вопиет. Ты ему не чужой, прости меня за него, помолись за меня, и мне легче будет.
Это случилось, кажется, в 1825 г. Этот рассказ Дмитрия Николаевича Бантыш-Каменского передала мне незамужняя дочь его Анна Дмитриевна. Я ей обязана также самыми интересными документами, относящимися к чуме 1771 г., и прилагаю их отдельно к этим запискам.note 2
Вскоре после чумы закипел пугачевский бунт. Когда он стал принимать серьезные размеры и наполнил страхом всю Россию, Вера Александровна решилась, несмотря на увещание матери, ехать во Владимир, говоря, что ее присутствие может оказаться необходимым, если шайки самозванца покажутся в ее имении. Прибыв в свое село, она собрала крестьян и спросила у них, слышали ли они, что донской казак принял на себя имя императора Петра III. Крестьяне переглянулись молча.
— Слушайте, ребята, — продолжала она: — я приехала к вам, чтоб потолковать об этом деле. Если самозванец сюда придет, надо будет стоять твердо: себя под гнев государыни не подводить да и меня не выдавать. Ведь я вас, кажется, ничем не обижала. Что-ж вы молчите?
Они опять переглянулись. Наконец один мужик вышел из толпы и почесал в затылке.
— Что-ж, матушка Вера Александровна, — сказал он: — мы, точно, твоей милостью довольны, а не ровен час, и сами не рады, да, пожалуй, придется тебя выдать. Кто его знает? Вон другой говорит, что он и вправду государь. А господ он, точно, не жалует.
Вера Александровна поняла, что дело плохо, и что ей не переспорить принятого уже мнения, но она в одну минуту сообразила, что может извлечь какую-нибудь для себя пользу из настоящего положения дел. Надо сказать, что в это время она торговала доходный дом в Москве. Но его продавали не иначе, как на наличные деньги; всей суммы у нее не было, а занимать она не хотела, чтоб не скомпрометировать своего кредита.
— Если так, оставайтесь при своем, — сказала она: — но знайте, что, кто бы он ни был, он оберет вас кругом, как обобрал уже все села и города, куда являлся. Между вами есть зажиточные мужички; кто хочет и кто мне верит, тот может мне отдать свои деньги на сохранение. Я вам в них и расписку дам. Подумайте и потолкуйте между собой.
Она ушла, и крестьяне, потолковавши, решили, что она их, точно, никогда не обижала, и что деньги будут целей у нее, потому что, если сам государь жалеет народ, то слышно, что его ребята шалят, и часа через два принесли к барыне большие мешки с медными и серебряными деньгами и получили от нее расписку.
Вера Александровна, приняв деньги, возвратилась в Москву, где купила дом, и из первых полученных с него доходов возвратила крестьянам их маленький капитал.
Мать ее, доживши до глубокой старости, впала в безумие за несколько лет до своей смерти. Вера Александровна поставила себе долгом ухаживать за ней, не жалея собственных сил, и проводила часто ночи, сидя у ее кровати. Случалось, что бледный свет лампады, горящей перед образами, наводил тоску на безумную, которая начинала плакать и громко требовала дневного света. Тогда тревога подымалась по всему дому; Вера Александровна приказывала зажечь свечи и иллюминовала, как для праздника, комнату больной.
— Посмотрите, маменька, — говорила она ей: — посмотрите, как светло, — светлее дня.
Анна Ивановна успокаивалась и засыпала. Все ее прихоти, все ее капризы сделались законом в доме. Покорная дочь часто переносила от нее безропотно брань и оскорбительныя слова, не отступила ни минуты от своего дома, но приласкать ее не умела и не пролила горячей слезы, закрывая ей глаза.
Вскоре после матери она похоронила брата, но и его смерть не была для нее несчастьем. Оставшись единственной наследницей всего отцовского имения, она стала им управлять, увеличила свои доходы и купила не один еще дом в Москве. Но от света или, скорей, от составленного ею кружка знакомых она все-таки не отставала, ездила в театр, много читала и собрала довольно значительную библиотеку. О своем туалете она не заботилась и говорила всегда:
— Попа и в рогоже узнают. Я в своем ситцевом платье сяду рядом с щеголихами, которые носят атлас да бархат, и они же первые мне поклонятся, а не я им.
В большой свет она показалась последний раз по случаю коронации императора Павла, о котором отзывалась всегда с уважением.
— Своими хорошими качествами он обязан лишь себе, — говорила она: — а в его проступках другие отдадут отчет Богу.
Не знаю, по какому случаю она была с ним в переписке, но его письма были истреблены вместе с другими ее бумагами.
Незадолго до кончины Екатерины был объявлен рекрутский набор, и Павел, по своем воцарении, велел его отменить. Приказ явился в Москву и был сообщен в казенную палату в ту минуту, как рекруты были уже сданы. Около палаты толпились в слезах матери и жены, чтоб обнять в последний раз своих. По прочтении императорского указа громкое „ура" прогремело в народе. Принятые рекруты, с бритыми уже лбами, бросились к часовне Иверской Божьей Матери. Площадь закипела народом. Плакали, целовались, передавали друг другу радостное известие, и наконец благодарственный молебен раздался на площади. Вера Александровна, ехавши в эту минуту в город, приказала кучеру остановиться и была свидетельницей этой сцены, о которой часто вспоминала.
В первых годах нынешнего столетия она взяла на воспитание двух двоюродных племянниц и старалась дать им образование, которое редко встречалось и в мужчинах того времени. Девочки учились, между прочим, астрономии и греческому и латинскому языкам. В подробности их воспитания я не в праве входить, но могу только сказать, что все знавшие их не иначе о них говорят, как о святых женщинах. Одна вышла замуж, другая осталась при тетке, посвятила ей всю свою жизнь, ходила за ней день и ночь, когда Вера Александровна впала уже в детство; однако старуха и ее пережила.
