Семен Подъячев - Зло
Оттащив шагов за сорок, он остановился на маленькой, еще более густо, чем в чапыге, заросшей метлой прогалинке и бросил Агафью, сильно и больно толкнув в грудь, на землю в эту метлу.
Она упала и почувствовала, что внутри у нее все точно как-то сразу похолодело и замерло.
Она хотела крикнуть, но не крикнула, потому что у нее пропал голос, и только тихо простонала и обезумевшими, налитыми ужасом глазами уставилась на его лицо.
И вдруг какая-то отчаянная, безумная смелость охватила ее, и она, пронзительно завизжав, вцепилась ему зубами в щеку.
— О-о-о! — заревел он. — о-о-о, врешь!
— Пу-у-пусти! Христосик! батюшка… пусти! — молила она, теряя сознание.
— А-а-а!.. нет… нет, врешь, стерва! а-а-а!
Когда она опамятовалась, он сидел рядом с ней, протянул ноги, курил и сбоку, кося глаза, поглядывал на нее… Она застонала.
— Наплевать! — вслух рассуждал он, посмеиваясь, — эка штука!.. Чего там?.. Это у тебя в мешочке-то что такое — ну-ка-сь, покаж!.. Да ну, самдели, какого ты чорта арапа-то строишь? — крикнул он. — Барышня какая… махонькая, несмышленышек… Я тебе вот наставлю банок!.. У меня, брат, за этим дело не станет!.. Что я тебя, зарезал, что ли? Дура, право, ну! Чего ты?.. Ты мужу-то не сказывай!.. Надоел, чай?..
Он засмеялся и, протянув руку, сдернул привязанный у ней сбоку мешочек с грибами.
— Грибки… гм! Это ты кому же, а? Ловко! Нам годится… мы всем берем… отдай, а то потеряешь… они нонче в цене… спасибо! Денег нет ли, а? Чего молчишь-то? Дура ты! Деревня! Другая бы рада была…. А ты вот что, ты говори, слава богу, целу оставил, не придушил… Возьму, вот, давну раз — и пар вон… Так-то вот, как тебя звать, не знаю, помалкивай!.. Полеживай тут, пока я уйду…
Он поднялся, поправился, взял ее мешочек с грибами и сказал:
— Прощай!.. Лежи, смотри, смирно, не ори… Уйду, вот тогда хоть всю глотку раздери — наплевать! Ах ты, сволочь, дура, — добавил он и, ударив ее ногой в бок, полез, ломая сучья, прямо в чапыгу, в другую, совершенно противоположную от дороги, сторону…
V
Оставшись одна, Агафья приподнялась и села. Она сидела и слушала, как мало-помалу затихал треск кустов в той стороне, куда пошел он… Скоро все стало тихо… Сквозь чащу пробивались косые лучи солнца, играя какими-то причудливыми пятнами и полосами там и сям.
Было свежо, и Агафья чувствовала, как все ее измятое и какое-то чужое, не ее тело вздрагивает резкой и сильной дрожью, а зубы, несмотря на то, что она стискивала челюсти, принимаются вдруг стучать как-то сами собой, помимо ее воли, болезненно и страшно.
Она сидела долго, глядя широко открытыми, напряженными глазами прямо против себя, на то место, куда скрылся он, боясь встать и думая, что вот-вот оттуда, из этих кустов появится снова он и с ним вместе придет ее конец, смерть.
Прошло еще немного времени, и она услыхала где-то далеко, по правую от себя руку, со стороны дороги, треск колес по камню.
Оживилась и вдруг осторожно, согнувшись, затаив дыхание, косясь в ту сторону, где скрылся он, приподнялась и, еще ниже согнувшись, похожая в своем испуге на какого-то загнанного зверя, побежала сквозь кусты, ломая их, не чувствуя, как сучья хлещут ее и по лицу, и по чем попало, в ту сторону, где была дорога и откуда доносился стук колес.
Выбежав на дорогу, она присела, согнувшись, в канаву и увидала, что с той стороны, откуда она давеча шла, кто-то едет…
«Не наши ли кто?» — подумала она и больше притаилась и припала к земле, как беляк заяц по осени, увидя охотника, боясь пошевельнуться…
Телега подъехала, и Агафья увидала, что в ней сидит их деревенская баба, Марья Утенкова.
— Слава тебе, господи, не увидала, — прошептала она, прижимаясь к земле. — Срамота-то кака… о-о-о, головушка моя… как я мужу-то… мужу-то как скажу?..
Телега проехала и скрылась за повертком.
Агафья вылезла из канавы на дорогу, отряхнулась, поправила на голове платок и растрепанные волосы, постояла, посмотрела на обе стороны и вдруг как-то отчаянно, безнадежно, всплеснув руками, горько заплакала и торопливо пошла тем же самым следом, где шла давеча, назад, домой, в деревню.
VI
Пройдя к деревне, она свернула с дороги в сторону и овражком, тянувшимся позади овинов и риг, прошла никем не замеченная прямо к своей усадьбе. На усадьбе стоял старый, покачнувшийся на бок, с худыми воротами сарай и виднелась яма, где был когда-то овин, заросшая теперь бурьяном и крапивой. От сарая шла тропинка, по которой ходили за сеном, прямо к избе, к задней калитке, сделанной со двора. Калитка эта была открыта, и на дворе было пусто. Скотину выгнали в поле гулять. Агафья шмыгнула, нагнувшись, в эту калитку, прошла по навозу двором на мост, остановилась здесь, послушала и, перекрестившись, дернула за скобку, отворила дверь и вошла в избу.
В избе было тихо и полутемно. Левон сидел спиной к двери, насупротив окна, на низеньком, толстом обрубке и подшивал стельку к старому валеному сапогу. Услыхав скрип двери, он обернулся и, увидя жену, с удивлением воскликнул:
— Ну-у-у! Никак ты? Что больно скоро слетала… аль забыла что?
Агафья молчала. Он хотел было сказать что-то еще, но посмотрел ей в лицо, соскочил вдруг со своего обрубка, бросил валенок на пол и крикнул:
— Ты что, а? Что ты?
Вместо ответа Агафья повалилась на скамью ничком и заплакала жалобно и горько. Все ее тело задергалось и задрожало резкой и сильной дрожью, а в горле что-то клокотало, булькало, и слышались какие-то странные, жалобные, непонятные звуки.
Левон оторопел. Его ударило в сердце. Он понял, что случилось что-то страшное, непоправимое, злое и стоял весь бледный, не зная, что делать, с ужасом глядя на ее судорожно, точно у недорезанной курицы, вздрагивающее тело.
— Что это ты, а? Агафья, а? — проговорил он, наконец, дотронувшись до ее плеча.
Агафья затряслась еще шибче и заговорила что-то такое, чего Левон сперва не мог понять, но потом, слушая, мало-по-малу стал различать странные, бессвязные слова.
— Батюшка, Лявонушка, — задыхаясь от рыданий и каким-то странным, точно чужим, не ее, незнакомым ему голосом говорила она, — поганая я… опоганил, охальник… О-о-о, головушка! Батюшки, батюшки, родимые!.. Лявонушка…
Она вдруг сорвалась со скамейки на пол, упала перед мужем на коленки, обхватила его ноги руками и заговорила Прерывающимся голосом полные душевной скорби и горькой обиды слова. По ее бледному, сразу как-то постаревшему и осунувшемуся лицу бежали частые слезы. Прерывающийся, необыкновенно жалкий, всхлипывающий голос говорил об обиде, о позоре и плакал и умолял о чем-то…
Левон молча слушал ее и чувствовал, как какой-то, невыразимый словами, холодный ужас и вместе злость охватывают его душу. В нем точно что-то оборвалось, и ему нисколько не было жалко жену, а, напротив, она ему сразу сделалась чужой, ненужной, постылой…
Он слушал ее мольбы, глядел, как она билась у его ног, о чем-то прося его, и у него на душе не было ничего: ни обиды, ни жалости.
Он только чувствовал одно: как злоба, точно какая-то змея, обвивает его всего холодными, страшными кольцами и что он не хочет верить словам жены, хотя и знает, что она говорит правду.
— Врешь ты, паскуда, — закричал он вдруг и сам не узнал своего голоса, — врешь!.. А сама, чай, рада!..
— Лявонушка! — завопила баба, — что ты?.. Окстись! Господь с тобой… рада!.. Да я, кажись, задушила бы его!.. Покарает его господь за меня!.. Ра-а-да!..
— Покарает… как же!.. Неужели ты не могла отбиться-то?.. Малютка кака! Ни в жись я не поверю… врешь ты, сволочь, по охоте ты!..
— Господи Суси… по охоте! Да кабы я захотела-то гулять-то от тебя, неужели бы я тебе сказала?..
— Врешь! — неистово закричал Левон, — врешь!.. Ты сама… сама ты… охотница… Уйди! — завопил он, обезумев от охватившей его злобы. — собака ты! На что ты мне теперича нужна?.. Жить я с тобой теперича, что ли, буду, а? Ах ты, сволочь ты эдакая, трепло!..
И с перекосившимся, страшным от злости лицом он ударил ее ногой в грудь так, что она отлетела от него и упала навзничь, больно и крепко стукнувшись затылком об пол…
— Лявонушка! — застонала она, поднимаясь, и поползла к нему по полу, — убей… убей ты меня сразу!.. О-о-о, заступница, матушка!..
— На кой ты мне нужна? — засмеялся он. — Убей!.. За тебя, за дьявола, отвечать придется… Погань… тьфу! — он плюнул ей в лицо, — падаль! Гаже ты для меня теперича кошки ободранной!..
— Да нешто я виновата?.. Господи!..
— Гм… Кто же? Пушкин, что ли?.. Знаем мы вас достаточно!..
— Грех тебе… накажет тебя господь… невидимо накажет за меня… Чиста я перед тобой…
— Ла-а-дно, чиста! Может, почем я знаю, и Спирька-то не мой… Может, с каким с пастухом пригуляла… Почему это такоича у тебя — четвертый год пошел — детей нету, а?.. Почему такоича?..
— А уж это ты у господа спроси, а не у меня… бесстыдник ты эдакий… обидчик!
