Лев Толстой - Дневники и записные книжки (1909)

Оч[ень] дурно спал. Слабость, и все утро ничего не делал. Думал, и, кажется, на пользу. Оч[ень] себе гадок. Весь в славе людской. Занят последствиями. Прочел отчет об Альманахе и увидал все свое ничтожество: как меня всего занимает суждение людей. Слава Богу, благодарение Ему опомнился. Кстати и Кр[уг] Чт[ения] нынешний как раз об этом. — Как не то ч[то] трудно жить всегда перед Богом, а как забывчиво, как легко отклониться от этого. Хорошо, что сейчас же тоскливое состояние, подлое состояние заботы о мнении людей — каких? всяких — больно напоминает об этом. Да, да, помнить, помнить всегда, ч[то] жизнь только тогда, когда живешь по Его воле, для Него, в Нем. И какая тогда свобода, радость, какое высокое сознание или, скорее, сознание высоты своего

человеческого значения, достоинства. То, ч[то] будут читать это[т] дневник, портит мое отношение к Нему.

Почувствовал нынче, в то время, как стало больно от сознания своей слабости, подлости заботы о славе людской, живо почувствовал важность предшествующей работы в хорошие минуты. Было, к чему вернуться. Да, в этом истинная молитва. Проложить след, пробить дорожку лучших мыслей, лучшего, высшего, доступного мне в лучшие минуты понимания жизни, и потом в слабые минуты укрыться (В подлиннике описка: украсться) под это понимание. Нынче особенно ясно б[ыло] так. Особенно низко пал, и особенно радостно было спастись в прежнее, уже знакомое, свободное. радостное состояние общения с одним Им, сознанием себя Его органом. Ох, помоги, помоги оставаться в этом!

Затеянная мною вторая вещь мож[ет] быть страшной силы. Это но значит, что я ожидаю ее действия на людей, видимого действия, а страшной силы обнаружения Его закона. Оч[ень] хочется писать, но не приступаю нынче, п[отому] ч[то] чувствую себя слабым.

Вчера был оч[еиь] близкий и сильный челов[ек] Шеерман. Оч[ень] хорошо беседовали. Я выразил то, ч[то] смерть есть то освобождение, к к[оторому] идешь, и потому благо. Так что же самоубийство? Я ночью задал себе этот вопрос. Кажется, можно ответить так: Смерть благо для того, кто положил жизнь в освобождении себя в жизни. Нет, не ясно. Подумаю еще.

Исправить подчеркнутое надо так: Смерть благо только тогда, когда исполняешь волю Пославшего (воля же Его в освобождении себя от личной жизни).

День пропустил. Оч[ень] б[ыл] физически слаб вчера целый день и ни вчера, ни нынче ничего не писал. Нынче написал только маленькую прибавку к статье о Ст-не, прибавку о царе, с тайной целью вызвать против себя гонения. И цель не совсем хороша, а уже совсем нехорошо нелюбовное отношение к нему. Надо будет исправить. А поправил немного статью и улучшил. Слава Богу-славу людскую, кажется, победил.

Вчера ночью оч[ень] нездоровилось, но испытал оч[ень] приятное чувство ожидания смерти без желания ее, но и без малейшего противления, а отношение к ней, как ко всякому естественному и разумному поступку или событию. Кажется мне, что во всяком случае она— смерть — скоро — т. е. неделями, много месяцами должна наступить. Нынче всё утро делал пасьянс, но не принимался за работу, чувствуя свою слабость. А темы оч[ень] уж хороши, не хочется их портить. Пришла в голову новая тема. Это — отношение к газете, к тому, что написано в газете, человека свободного, т. е. истинно религиозного. Показать всю степень извращения, рабства, слабости людей отсутствия человеческого достоинства. Оч[ень] хоро[шо] думалось. Не знаю, как удастся написать. Мож[ет] быть, завтра. Теперь вечер. Жду Ч[ерткова], ничего не буду затевать.

Был жив и 19, и нынче, 20 Я. 1909. Я. П., но очень слаб. Давно не был так слаб и телесно и умственно. Не скажу, чтобы духовно. Только бы не проявляться. В этом воздержании главное дело духовной жизни в периоды слабости. — Не делай только того, что противно Его воле и воле твоего настоящего «я», и ты будешь делать то самое нужное и хорошее, что ты можешь сделать. Всё то, что мы считаем важным — хотя бы содействие вступлению людей на путь истинной жизни любви, блага, как это кажется важным, а как это несомненно явно ничтожно: ничтожно, во 1-х, в сравнении с той, только чуть смутно прозреваемой нами всей жизнью, к[отор)ой мы, как бесконечно малая, но все-таки частица, служим своей жизнью, а во 2-х, п[отому] ч[то] мы в своей ограниченности не можем видеть, в чем наше служение.

Да, наше служение только тогда действительно, когда мы не знаем, в чем оно, а знаем только то, чего мы должны не делать.

Делать, хотим мы этого или не хотим, мы будем. Усилие наше только в том, чтобы но делать против Его воли — не сбиваться с дороги.

Самая, казалось бы, очевидная, благая, разумная деятельность, вполне самоотверженная для блага людей — но только революционная, но распространение той истины религиозной, кот[орую] мы считаем несомненной, может быть не только тщетной, но вредной, если не противной, то не согласной с Его волей. (Пути Его неисповедимы), а воздержание от поступков, самые ничтожные поступки, в самом малом кругу, могут быть тем самым, чего Он хочет, и самым плодотворным для того самого, что желает Он и сам в себе и в моей душе.

Особенно чувствую это теперь при моей слабости. (Как полезно для души все то, что бывает с нами, и в особенности то, что мы считаем и называем злом!) В эти дни слабости я не испытываю затемняющего стремления деятельности, особенно живо чувствую неправду жизни — ложь жизни. Постоянно совестно. Особенно за разговоры. Надо быть сдержаннее.

Очень хорошо бы ясно, пожалуй в образах высказать мысль о том, как вредно и тщетно это устраивание жизни не только других людей, но и самого себя — это empietement, [захват, присвоение] вторжение в дело Божие. Почти всё зло, 0,99 (В подлиннике описка: 0,01) в мире от этого.

Вчера было много народа и надо б[ыло] говорить. И разумеется, всё не нужно б[ыло] говорить, ч[то] говорил. — Постараюсь воздерживаться. Вчера же, вследствие этой слабости, болтовни и невоздержности особенно живо почувствовал недостаточное памятование о том, ч[то] жизнь только в настоящем. Загадывания, предположения, желание видеть распространение своих мыслей, увеличение числа единомышленников, желание написать такое, ч[то] вызвало бы сочувствие, похвалу— всё это губит жизнь. Ничего не нужно, кроме памятований в настоящем своего положения органа Божества.

Вчера, читая газету, живо представил себе отношение ко всем этим известиям человека религиозного, свободного, знающего свое назначение, и живо представилась статья об этом. Нынче хотел писать, но не в силах. Так у меня на верстаке три работы. Едва ли сделаю хоть одну. Впрочем, это о будущем. Мож[ет] быть, мой разговор с Дурочкой Парашей важнее и нужнее этих работ. Только вспомнить всю сложность событий мирских, в к[оторых] участвуют и люди, чтобы ясно понять, почувствовать всю легкомысленность, тщету и вредность предположений служить общему делу.

Вчера узнал, что архиерей хотел заехать ко мне. Утром сходил в школу и сказал учительнице, чтобы она передала ему, что прошу заехать.

Мне всегда жалки эти люди, и я рад этому чувству.

Кончаю тетрадь, думал, что не допишу, а вот прошло 2 1/2 года — и дописал. Не помню, записал ли то, что б[ыло] ночью дня три тому назад: почувствовал близость, совсем близость смерти, сейчас, и было спокойно, хорошо, ни радостно, ни грустно, ни страшно.

Начинаю новый дневник в очень телесно слабом состоянии, но душевно не так дурно — помню себя и свое дело, хоть не всегда, но большей частью.

(Зачеркнуто: никак) Вчера б[ыл] Архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было. Испортило же мне его рассказ Сони об его разговоре с ней. Он, очевидно, желал бы обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое, по их зловредное влияние на веру в церковь. Особенно неприятно, ч[то] он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью, я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому всё, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении — ложь. Говорю это п[отому], ч[то], если есть люди, для к[оторых] по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, т. е. проявление стремления к Богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога.

Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло.

Вчера читал с большим интересом в Современном Мире ст[атью] Лукашевича о жизни. Нет конца, но удивительно всё направление статьи: найти определение жизни вне сознания, а в наблюдении и изучении внешнего мира.