Владислав Титов - Ковыль - трава степная
Домой Евгений шел с каким-то раздвоенным чувством. Вместе с удовлетворением где-то глубоко в душе, как маленькая острая игла, сидело беспокойство. Сначала он даже не мог разобраться, отчего оно, но, подходя ближе к дому, ощутил, как эта маленькая игла становится все больше, острее и все больней колет его. "Ну что ж, с мебелью подождем. Не сошелся же клином свет на ней! - подумал он, но боль не проходила. - Наташка поймет, она у меня умная, рассудительная, - уговаривал Евгений иглу, все плотнее подступавшую к сердцу. - Конечно, примет это без особой радости. Но..."
На какой-то миг ему расхотелось идти сейчас домой. Будто что-то было недодумано, что-то окончательно не решено. Но он опять успокоил себя: "Не может она не понять!"
Дома Евгений долго не говорил жене о предстоящих переменах в его работе. Все оттягивал, чего-то ждал и сам мучился от этого. Наконец решился.
- Понимаешь, Наташ... дело такое... - запинаясь, начал он. Жена насторожилась и замерла. - В общем, перехожу на другую работу... То есть не на другую, должность остается та же, участок другой...
- Ну и что? - сказала Наташа.
- Но этот участок - пятый... отстающий... Ну и все вытекающее из этого... ,
- Что "вытекающее"? - переспросила она, и глаЭа ее сузились.
- Премий не будет, дольше на стройке придется торчать, разные неприятности...
- За что ж тебя? - Наташа вплотную подошла к мужу и, жалея, прижалась к нему.
- Я сам, - выдавил он из себя, опуская голову.
- Как сам? - Она отпрянула. В ее голосе был страх. Тот Самый страх, который всегда приходил к ней, если под угрозой оказывался ее покой или покой и благосостояние семьи. рн парализовал ее, делал злой и безвольной. Чаще всего она Начинала кричать, жаловаться на свою долю и преувеличенно Обвинять во всех грехах его, Евгения. Заканчивалось все обильными слезами, которые ни ласками, ни извинениями нельзя было остановить. Наоборот, каждое ласковое слово еще больше размягчало Наташку, ей казалось, что несчастнее ее нет человека на земле, и доходило чуть ли не до истерики. Евгений хорошо знал эту черту характера жены.
- Очень просто, - сказал Евгений и сел. "Глупо, не подумав, согласился я с парторгом! - пожалел он. - Выкрутился бы и без меня это пятый. Пристал хата с краю, хата с краю..." В душе поднималось раздражение. И в то же время он чувствовал, что прав. - Я сам согласился! - с внезапным упрямством повторил он.
- Ты даже не нашел нужным посоветоваться со мной?! - Голос ее дрогнул хрипотой, губы поджались.
- Извини, пожалуйста, так получилось. И потом... - Сознание собственной правоты усиливало раздражение против жены. - И потом, бывают моменты, когда мужчина должен сам... как бы это тебе объяснить...
- Можешь не утруждать себя, и так все ясно! - она уже кричала. - Ты бы хоть о дочери подумал! Не знала я, что ты такой дурак! Тебе что, больше всех надо?! Или перед начальством покрасоваться захотелось? - С каждой минутой Наташка распалялась все больше и больше. Евгений уже не слышал, в каких грехах обвиняла его жена, какие пороки вытаскивала на свет божий, чем грозила к что обещала.
Он вдруг отчетливо представил себе тот далекий институтский вечер, когда гремел оркестр и он, робкий, угловатый, несмело подошел к ней и пригласил на танец. Она зарделась, опустила голову и доверчиво вложила свою маленькую горячую руку в его широкую жесткую ладонь.
- Неужели это ты? - почти шепотом спросил он. - Ты при ехала? - хотя уже знал,"то она, его школьная подружка, его первая любовь, вернулась из Сибири, взяла перевод и теперь учится в соседнем институте, о чем и написала ему в письме.
- Да, - так же тихо ответила она.
- Ты помнишь школьный бал? - спросил он.
Она посмотрела на него снизу вверх, застенчиво улыбнулась:
- Очень хорошо.
- И я очень, - сказал он. - Я все твои письма берегу.
- И то, последнее?
- И то. - Он отвернулся.
- Не надо его беречь... пожалуйста.
- Почему?
- Я была не права. - Она опять улыбнулась.
Их взгляды встретились. Женька хотел спросить: "Так ты по-прежнему любишь меня?" - но не решился. Наташа опустила голову, и он с высоты своего роста видел только ее белый лоб, кончик вздернутого, курносого носа и влажную, с ямкой посредине нижнюю губу.
- Почему ты переехала?
- Папу перевели, - ответила она.
- Там хорошо, в Сибири? - спросил он и подумал: "Наверное, целовалась там с парнями".
- Очень. - Наташа опять засмущалась.
"Точно. Целовалась", - с непонятной злостью подумал он и почувствовал, что готов убить того незнакомого парня, осмелившегося поцеловать ее, его Наташку.
- Там холодно? - спросил он и отвел взгляд в сторону. "И так же, как меня тогда, в саду, обнимала, наверно".
- Почему холодно? Почти так же, как здесь.
- Отсюда тоже уедешь?
- Нет. Больше я никуда не поеду.
- А если отца переведут?
- Ну и пусть! Я останусь одна! - решительно сказала она, глядя ему в глаза.
Потом танец кончился, и Женька, отпустив ее, потерял.
Увидел он Наташу снова уже перед самым концом вечера. Они опять танцевали вместе, и она уже чаще заглядывала ему в глаза, встречала его взгляд и смущенно опускала голову...
Так они вновь встретились.
Он вспомнил их встречи в тихом институтском скверике, поцелуи в подъездах, их жаркие споры, сердечные признания и мечты. Все свои знания, все силы, всю свою жизнь они посвятят служению людям. Счастье казалось таким близким и легкодостижимым. И было так приятно целоваться втайне от всего мира и мечтать о счастье...
...Жена стучала кулаком по столу и требовала немедленно пойти и отказаться от этого дурацкого пятого участка.
"Все равно я прав, - неожиданно спокойно подумал Евгений. - Пусть себе кричит!" И будто закрыл на крепкий замок свою душу от Наташки...
Далеко в ночи заржала лошадь. Кудряшов очнулся от воспоминаний, встал и прислушался. Эхо метнулось от болота к болоту, прокатилось по Волчьему логу и потерялось в степи.
"Табун у ближнего болота... Интересно, кто в ночном? Если дядя Миша, то печет, наверное, картошку и рассказывает страшные истории о колдунах, леших... Полдеревни мальчишек около него. Притихли, глаза горят... А может, все уже не так? Сколько лет прошло". В тот приезд он звал Наташку в ночное. Не пошла: "Ребячество..." Евгений горько усмехнулся. Если бы знать, в чем она, мудрость человеческая? Как надо жить, чтобы все было правильно? Да и возможно ли это?
И больно и трудно было Кудряшову шаг за шагом вспоминать свою жизнь и в ней Наташку. Но уйти от этого в родной степи, под небом своего детства, он не мог. Где, когда, почему пришло к ним непонимание? Не в один день, не разом же оно легло между ними. Где та капля, которая обросла, как снежный ком, катящийся с горы? Кто проморгал ее, не заметил вовремя?
У болота, в стороне памятника Чайке, длинным огненным языком лизнул ночь костер и рассыпался мелкими искрами. Отрывисто вскрикнул испуганный перепел. Над головой Куд-ряшова прошуршала крыльями стая уток. Он поднял чемодан и, свернув с дороги вправо, торопливо зашагал к костру. Луна, огромная и уставшая, медленно падала за горизонт. Ночь кишела звездами.
Костер слабо тлел и трещал сырыми сучьями. Сбоку, уку-тавшись с головой, лежал человек. Рядом, примостившись на корточках, сидел другой, ворошил в костре коротенькой палочкой и что-то говорил. "Подойти? А если спросят, что отвечу? Приехал в отпуск. А жена, дочь? Ну и что? Совру что-нибудь. Лежит у костра, наверное, дядя Миша. Его не обманешь. Да я и не смогу - Спрошу, как живет мама, и уйду. - Евгений сделал еще шаг и остановился. - Через десять минут буду дома, сам узнаю..."
Крадучись, он сделал круг метрах в двадцати от костра и вновь остановился. В руке скрипнул чемодан. Евгений затаил дыхание и присел. Лежавший на земле человек приподнялся, достал из костра головешку и прикурил от нее. "Дядя Миша табунщик не курит, - отметил Кудряшов. - Кто же это может быть?" Он подкрался ближе.
- К примеру, взять солончаки, - говорил сидящий на корточках. - Шею мылить надо за такие штучки! Взять и распахать... Ни черта ж на них не вырастет! Голову на отруб даю. Иль Грунькин луг. Всю жисть пасли скот на нем. От снега до снега. Нет! Распахали и посеяли кукурузу! Землю испоганили и семена кобелю под хвост выбросили! Земли-то у нас и так сколько угодно. Хозяина на нее нет. Только и слышишь: план, план, заготовки... А кто ж за ей, родимой, ухаживать, лелеять ее будет? Не-е-ет, настоящий хозяин такого бы не сделал... не поступил бы так предательски с ней, кормилицей.
- И тому, кто поступил, голову бы отвернул! А что мы? Пацана поставили председателем, он и ворочает... Да ведь он овес от ячменя не отличит! Только и того, что диплом в кармане. Чего с него возьмешь? А наша вроде бы и хата с краю.
- Попробуй пойди супротив него! Да что там супротив! Подсказать не моги... Сживет... Из насиженной хаты придется уходить. Незаметно, неприметно и во всем виноват останешься.
- Труслив, понимашь, народ пошел... В бою, понимашь, и черт не брат был, пулям не кланялись, а тут...
