Владимир Тендряков - День, вытеснивший жизнь

- Мастак, едрена Матрена!

- Сердит кот, да и мышка ловка.

- Опять, гад, круто берет.

- Авось с маху врежется.

- Вот ба...

Но в землю врезался прижатый "кукурузник", видно было, как он игрушечно перекувыркнулся среди степи. "Мессер" с победным ревом низко прошел над жертвой, не подымаясь вверх, косо пересек степь, завис впереди над дорогой. В моторный гул вплелась длинная ожесточенная очередь.

- Наломает дров, сволочь!

Кони последней батареи невозмутимо тянули пушки, качались длинные зачехленные стволы. Никто не тронулся, все вслушивались, вглядывались. Самолет удалялся, побоище впереди затихало.

- Напакостил и смылся.

- Чего наши молчали? На бреющем шел, в упор бей.

- Из трехлинеек? У него брюхо бронированное.

- А "кукурузник"-то не горит. Не видать дыму.

- Поди, и летчик цел.

- Гляньте, не оттуда ли спешат?

По степи к дороге, то исчезая, то выныривая, прыгал "виллис", болотно-зеленый, пятнистый, сумасшедшая лягушка.

- Давят вовсю.

- Раненого спасают.

- Шибко раненного с бережением бы везли.

- Ужо увидим. Похоже, мимо проскачут.

- Пошли, братцы, догонять пушки.

Прошли совсем немного, впереди показался "виллис", требовательно сигналя, обойдя по обочине порожнюю полуторку, проскочил мимо, обдав пылью. На заднем сиденье, втиснутый между двух ярко-зеленых гимнастерок, человек в кожанке, белым марлевым лбом вперед. Из широкого марлевого обруча мечущаяся на ветру волна волос.

- Дев-ка!.. Летчик-то - дев-ка, ребята!

- Фриц с бабой воевал.

- Ловко она с ним танцевала.

- На одинаковых бы машинах им встретиться, кто б сверху был, кто б внизу лежал?

- Умотала молодца с брюхом бронированным... на спичечной коробке.

- Жива, любушка, жива! Сидит, не валится.

- Женский пол, что кошки, живуч.

И долго не могли успокоиться. Огневики, связисты, разведчики спешили за удалившимися пушками, оживленно беседовали, на ходу творили легенды:

- Шибко-то худо про "кукурузник" не думайте, он вроде волка воздушного, по ночам охотится. Вылетит вот такая Дуняша, когда потемней, мотор выключит и планирует над немецкими окопами, а сама фонари вешает...

- Фонари? Куда?..

- На воздух, дерево, на воздух. На парашютиках фонарики. Спускаются себе и светят, хоть иголки собирай внизу. А что выше их, не проглядишь, глаза слепят. Летит себе поверху Дуняша, выглядывает огневые точки противника. Каски торчат, пулемет на бруствере - все видно. Белой ручкой Дуняша кап на них противотанковую гранатку - были да нет, мокрое местечко на память.

- Ну и брехлив. Тебе б вместо собаки дом стеречь.

- Поползаешь по передовой, поверишь и не в такое.

- Эй, чтой-то дымит впереди!..

Вдали лениво полз в небо неопрятно черный дым.

- А гад с бронированным брюхом пустил-таки петуха, - подосадовал рассказчик о Дуняше с белой ручкой.

Никто ему не ответил, лишь прибавили шагу.

5

Горел танк "КВ", один из тех, что шли мимо меня, и земля дрожала. Он теперь не выглядел мощным - ходячая крепость, - посреди дороги громоздилась гора копотно-черного металла, из щелей сочился грязный дым, в его жирных клубах купалось тускло-красное солнце. Угарно воняло жженой резиной.

Солдаты топтались, отстраненно разглядывали, было известно, экипаж спасся, а сам горящий танк явно не вызывал сочувствия.

- Из пушки, что ли, "мессер" шарахнул иль от пули загорелся?

- Эти "КВ", жестяные хоромины, от спички горят.

- Велика Федула, да дура.

- Новые танки, вот те хвалят.

- Хорошие кони в заводе, да на пашне их нет.

В стороне от чадящего танка убитая лошадь, рыжая и ребристая, на обочине перевернутая повозка, по щетинистой пыльной траве раскидано армейское барахло - коробки с пулеметными лентами, сиреневое трикотажное белье... Были, наверное, и убитые, и раненые, их успели прибрать. Поразбойничал молодец с бронированным брюхом.

На лоснящемся жеребце вырос возле пушек командир дивизиона майор Пугачев в косо сидящей каске, автомат на шее, бронзовое лицо, широкие плечи, зычный голос.

- Вправо с дороги! Побатарейно в степь! Интервал триста метров!

Сворачиваем не только мы, но и машины, и обозы - подальше от опасной дороги.

Буро-ржавая степь до удушья пахнет распаренной полынью. Сквозь подметки сапог чувствую, как круто спеклась земля. Давно уже сорвал с головы накаленную каску, пилотка насквозь мокра от пота, пытаюсь поймать лбом ветерок, но воздух недвижим, лишь плавится от зноя, колеблет степные дали. И режет плечо ремень вдруг потяжелевшего карабина.

Горящий "КВ" и солдатские осуждающие разговоры нежданно-негаданно отравили меня. Всегда свято верил в нашу силу, с восторгом смотрел в кино, как слитно маршируют наши войска: одна нога шагает вперед - тысячи с ней, подымается одна рука - с ней в едином взмахе тысячи. И я, мальчишка, незаметно живущий в далеком от Москвы, ничем не прославленном селе, всей душой там, в общем марше. Тысячи таких сел, миллионы таких, как я, весь советский народ, как один человек. Мои войска шагают, мои танки идут. Самые мощные, самые грозные из них - "КВ", больше всех ими восторгался, больше всех в них верил. Счастье было встретить их на дороге - идут к фронту, будут там раньше нас, надежно прикроют, со мной сила! А не прошло и получаса, как один "КВ" вышел из строя, горит, не дошел до фронта. Мои старшие товарищи, оказывается, ничуть не удивлены: грозные "КВ" от спички горят, "велика Федула...". Немцы здесь, в глубине страны. Мы сильны, верю в то, не могу сомневаться, но какая же сила тогда прет на нас?..

Мучительные мысли - "КВ", моя надежда, мой старый кумир, подвел меня. Без мучений с кумирами не расстаются.

- Воз-дух!

Мучительные мысли разом вылетели из головы.

Одни ездовые закричали, заулюлюкали, нахлестывая лошадей, без нужды заворачивали их в сторону. Другие скатывались с конских спин на землю, растерянно приседали, задирали головы. Огневики рассыпались по степи, стаскивали карабины. Я тоже сорвал карабин, припал к горячей полынной земле, жадно вглядываясь в небо. Лишь один майор Пугачев не покинул седло, замер на жеребце посреди степи.

Самолет шел прямо на нас, самолет-одиночка с неровным, монотонно качающимся звуком мотора. Не спеша, не снижаясь и не набирая высоту, он рос на глазах и странно преображался, с каждой секундой становясь все диковиннее. Это был не один самолет, скорей два, сросшихся воедино. Два туловища на одном просторном крыле! Во сне не приснится...

Все держали на изготовку карабины, жалкое оружие против воздушного нападения. Но никто не стрелял, забыли, смотрели, завороженные, снизу. И самолет не проявлял угрозы, плыл ровно, с безразличным равнодушием, на одной ноте, на одной высоте.

Странное сооружение пронесло над нами свой раздвоенный хвост, казалось, не обратив на нас, на наши пушки никакого внимания, презрительно дозволяя глазеть на себя. И мы изумленно глазели с распахнутой земли на невиданное чудо, забыв об опасности.

И только когда оно удалилось, раздалось несколько бестолковых выстрелов вслед да неподалеку от меня кто-то витиевато матерно выругался с явным облегчением.

Повскакали, возбужденно заговорили:

- Чтой это, братцы?

- Огорожа у немцев летает.

- И зачем им такой урод?

Но в солдатской массе всегда найдется сведущий, и уж он не утаит. Через минуту разнеслось:

- Слышь, "фокка-вульф" какой-то.

- Рама. Корректировщик.

- По какой надобности?

- По доглядыванию.

- Гляди, не жалко, только вниз не плюй.

- Э-э, деревня! Он вот глянул и уже доносит - полоротые с пушками по степи идут. Жди коршунов, они не спустят.

- От гад раздвоенный. Убираться надо скорей отсюда.

- Эг-ге! А это еще чего?..

Под наши сапоги на спаленную траву начали ласково ложиться белые листки. Синее небо было заполнено лениво кружащимися блестками.

- Листовки!

- Письмецо от милашки.

- В любви, поди, признается.

С охоткой хватали, с любопытством вчитывались.

На скупом кусочке папиросной бумаги под растопыренным орлом, сидящем на свастике, как на яйце, подслеповатый текст:

"Спеши спасти свою жизнь!

Жиды и коммунисты ведут тебя к гибели. ШВЗ - штык в землю!

Эта листовка является пропуском при переходе к нам в плен".

Раньше пуль до меня донесся голос врага. Он не только возмутил меня, он поразил своей откровенной тупостью. С оскорбительной спесивостью предлагает - "Спеши спасти свою жизнь!" - и рассчитывает, что сразу послушаюсь, воткну штык в землю. От отца уже восемь месяцев нет писем. Он убит. Ими! ШВЗ - штык в землю. Как же, сейчас... И эта бесцеремонная грубость - "жиды и коммунисты" - должна мне нравиться? И непристойная игра на простачка пропуск даем, пользуйся... До чего же, оказывается, глуп мой враг. Родилось брезгливое к нему презрение. А уж того, кого презираешь, бояться нельзя.

Кто скажет, какими неуловимыми приметами питается наша интуиция? Не с этой ли первой немецкой листовки моя мальчишеская слепая вера в победу превратилась в убеждение?