Максим Горький - Кладбище
- Это кто же-корова?
Вырубов тяжело встает и идет на двор, договаривая:
- Все люди нуждаются в присмотре единовластного ока...
Его племянница и соседка поливают друг друга отборной, звонкой руганью. Вырубов встал в калитку, как в раму, и внимательно слушает, причмокивая, приклонив ухо в сторону Ежовой. Диканька кричит:
- А по-моему, а по-моему.,,
- Ты меня помоями твоими Не угощай,- на всю улицу откликается зубастая Павла.
...Поручик Хорват выдул из мундштука окурок, искоса взглянул на меня и неприязненно, показалось мне, шевельнул толстыми усами:
- О чем, смею спросить, мечтаете?
- Хотелось понять вас...
- Это-нетрудно,-сказал он, сняв шляпу и помахивая ею в лицо свое.-Это-в двух словах. Все дело в том, что у нас нет уважения ни к себе, ни к людям,- вы замечаете? Ага? То-то-с!..
Его глаза снова помолодели, прояснились, он схватил меня за руку крепкими, приятно горячими пальцами.
- А-отчего? Очень проста; как я буду уважать себя, где я научусь тому, чего нет, понимаете-нет!
Он придвинулся еще ближе ко мне и вполголоса сообщил секретно:
- У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер - как все! Но - зачем?
Поручик снова возбуждался: краснело лицо, и нервные движения рук стали ненужно быстры.
- Всё это потому, государь мой, что нами - частью забыта, частью не понята, в главном же - скрывается от нас работа человека, так-то-с! И у меня есть идея... то есть - проект, да - проект... это в двух словах!
- Нн-о-у... нн-о-у,- докучно растекалось над могилами холодное пение маленького колокола.
- Представьте, что каждый город, село, каждое скопление людей ведет запись делам своим, так сказать - "Книгу живота",- не сухой перечень результатов работы, а живой рассказ о прижизненных деяниях каждого человека, а? Но-без чиновников! Пишет городская дума, волостное правление, специальная "Управа жизни",-я не знаю кто. только-без чиновников! И пишется вес! Все. что необходимо знать о человеке, который жил с нами и отошел от нас!
Он протянул руки к могилам;
- Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди. я живу их трудом и умом, на их костях,- вы согласны?
Я молча кивнул головою, а он торжествующе воскликнул:
- Ага,- видите? Обязательно - записывать всё, что человек сделал хорошо или поучительно плохо! Например: некто сложил печь, особенно спорую на тепло,- эапишите-с! Некто убил бешеную собаку - записать! Выстроил школу, замостил грязную улицу, первый научился хорошо ковать: лошадей, всю жизнь боролся словом и делом с неправдой - за-пи-ши-те! Женщина родила пятнадцать человек здоровых детей,- а! - это очень нужно записать: это великое дело - дать земле здоровых детей!
И, тыкая пальцем в серый намогильный камень со стертой надписью, он почти закричал:
- Под сим камнем погребено тело человека, всю жизнь свою любившего одну женщину - одну! - это нужно записать! Мне не нужно имен,- мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек напишите на кресте его могилы - "крест яко ярем", это надо помнить! напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно,- так?
- Да.
Поручик продолжал горячо, захлебываясь словами, махая рукою вдаль, на город:
- Они там - лгуны, они нарочно скрывают работу, чтоб обесценить человека, показать нам ничтожество мертвых и тем внушить живым сознание их ничтожества! Ничтожными легче править,- это придумано дьявольски умно! Да. конечно, легче! Но-вот я; попробуйте, заставьте-ка меня сделать то, чего я не хочу!
Брезгливо сморщив лицо, он точно выстрелил:
- Ап-параты!
Было странно видеть задор старика, слушать его крепкий басок, бодро нарушавший тишину кладбища. Высоко над могилами лениво таял, докучая, будничный звук.
- Нн-о-у, ни-о-у...
Масляничный блеск сочных трав исчез, погас, и все стало матовым; воздух густо насыщался пряным запахом намогильных цветов нарцисса, герани и левкоя...
- Нет, лжете, каждый из нас стоит своей цены,- это прекрасно видишь, прожив на земле шесть десятков лет! Нет, вы не скрывайте: всякая жизнь может и должна быть объяснена, человек - работник всему миру, он мой учитель в худом и добром. Жизнь вся, насквозь - великое дело незаметно маленьких людей, не скрывайте их работу, покажите ее! Напишите на кресте, над могилой умершего, все дела его и все заслуги, пусть они ничтожны, но покажите себя умеющим найти хорошее и в ничтожном. Теперь вы поняли меня?
- Да,- сказал я.- Да1
- Так-то-с!
Колокол торопливо крикнул дважды и замолчал, оставив в воздухе над кладбищем печальный струнный звук, а собеседник мой снова вынул портсигар, молча протянул его мне и стал тщательно раскуривать папиросу- Руки его, маленькие и темные, как птичьи лапы, немножко дрожали, голова опущена и похожа на плюшевое пасхальное яйцо.
Курил и ворчал, недоверчиво, хмуро заглядывая в глаза мне:
- Земля сильна трудом людей... Всякий может найти себе опору на земле... нужно только- хорошо знать и помнить прошлое...
Кудрявые дымы над городом покраснели, слуховые окна зарделись ярким румянцем, напоминая мне багровые щеки племянницы Вырубова,- в этой девице, как и в дяде ее, было что-то решительно "не допускающее" думать о ней хорошо и ласково.
Одна за другою в ограду кладбища вползали темные, лохматые фигуры нищих; от крестов на землю ложились тени, такие же осторожные, как нищие.
Где-то далеко, в потемневшей зелени, дьячок тянул лениво и равнодушно:
- Ве-е-ечна-ая - ппа-а...
- За что? - сердито пожав плечами, спросил поручик Хорват.- За что вечная память? Может быть, она лучше всех в городе солила огурцы, мариновала грибы... Может быть, он был лучший сапожник или однажды сказал что-то, о чем по сей день еще помнит улица, в которой он жил. Объясните мне человека!
И лицо его окуталось облаком крепко пахучего, дыма, сильно кружившего голову.
Ветер тихо вздохнул, наклонил стебли трав в сторону нисходившего солнца, стало тихо, и в тишине резко прозвучал капризный женский голос:
- А я говорю - налево!
- Танечка, ну как же...
- Забыли! - выдувая дым длинной трубообразной фигурой, проворчал старик.- Забыли, где лежит родной или знакомый...
Над красным крестом колокольни плавал ястреб, а по камню памятника, против нас, ползла бледная тень птицы, то соскальзывая за угол камня, то снова являясь на нем. Следить за этой тенью было странно приятно.
- Кладбище, я говорю, должно знаменовать не силу смерти, а победу жизни, торжество разума и труда, так-то-с! Вы вот представьте себе, каким оно было бы по моей мысли! Это история всей жизни города, это было бы способно поднять чувство уважения к людям... Или кладбище - история, или не нужно его! Не нужно прошлого, если оно ничего не дает! История пишется? Ну да - история событий... но я хочу знать, как события творились рабами божьими.
Широким жестом, как-то удлинившим его руку, он указал на могилы.
- Хороший вы человек,- сказал я,- и хорошо, интересно жили, должно быть...
Он, не глядя на меня, ответил тихо и задумчиво:
- Человек должен быть другом людей,-он обязан им всем, что есть у него и в нем. А жил я.
Прищурив глаз, он посмотрел вокруг, как будто искал нужное слово. И, не найдя его, веско повторил уже сказанное им:
- Надо сдвинуть людей теснее, чтобы жизнь уплотнилась! Не забывайте ушедших! Всё поучительно, всё полно глубокого смысла в жизни рабов божиих... так-то-с!..
На белые бока памятников легли багряные жаркие отблески заката, и камень как будто налился теплой кровью, всё кругом странно вспухло, расширилось, стало мягче и теплей, и хотя всё было неподвижно, но казалось насыщенным красной, живой влагой, даже на остриях и метелках трав дрожала, светясь, багряная пыль. Тени становились гуще, длиннее. За оградой, пьяным голосом, жирно мычала корова и кудахтали куры. видимо ругая ее. Где-то около церкви торопливо хрипела и взвизгивала пила.
Вдруг поручик засмеялся бархатистым смехом, встряхивая плечами, поталкивая меня и ухарски передвинув шляпу на ухо.
- А ведь я, признаться,- сквозь смех говорил он,- подумал о вас печально... подумал, что вы... вижу - лежит человек - гм? - думаю,- почему, а? Потом - ходит молодой человек по кладбищу, лицо хмурое, карман брюк оттопырен,- э-э, думаю!
- Это - книга в кармане...
- Ну, да, понимаю, я ошибся! Это приятная ошибка... Но - однажды я видел: лежит человек около могилы, а в виске - пуля, то есть - рана, конечно... Ну, и, знаете...
Он подмигнул мне, снова смеясь негромко и добродушно.
- Проекта у меня, разумеется/нет, это просто-так... мечта! Очень хочется, чтоб люди жили лучше... Вздохнув, он задумался, помолчал.
- К сожалению - поздно захотелось мне этого... Лет пятнадцать тому назад, когда я был смотрителем усманской тюрьмы, и...
Старик вдруг встал, оглянулся, нахмурив брови, и сказал деловито, сухо, сильно двигая коваными усами:
Ну-с, мне пора идти!
Я пошел с ним, хотелось, чтоб он еще и еще говорил приятным, твердым баском, но-он молчал, шагая мимо могил четко и мерно, как на параде.
