Виктор Лихачев - Кто услышит коноплянку
- С тех пор, как ты институт закончила... нет, даже раньше, с тех пор, как ты после смерти своего отца ко мне переехала жить, я в чем-нибудь упрекнул тебя? Я даже с советами к тебе реже лезть старался.
- Не пойму, я что-то плохое сделала?
- Не перебивай, пожалуйста, - Владимир Николаевич Воронов повысил голос и наконец-то повернулся к девушке лицом.
"Видимо, что-то серьезное" - Софья знала, что если дядя повышает голос, что случается редко вообще, а на нее он никогда его не повышал, - лучше сидеть, молчать и слушать.
- Я знал, что ты у меня умница. Не скрою, порой мне начинало казаться, что ты не Николая, а моя кровная дочь... Да ты сама знаешь, - голос Воронова стал мягче, - кроме тебя у меня никого нет. Все, что у меня есть, - все останется тебе... Сейчас мы вроде бы разъехались, а я, уж ты прости, продолжаю постоянно думать, как ты. Не скрою, получаю кое-какую информацию о тебе. Знаю, что много души своей галерее отдаешь, что дела неплохо идут. Это хорошо, но это, согласись, и не подвиг. Мы, Вороновы, всегда так жили. Нас в Старгороде работягами всегда называли. Твой дед с войны без руки вернулся. Так вот, он себе и избу справил - один, без помощников - мы с твоим отцом еще малолетними были. И землю он одной рукой пахал, и какой сад вырастил! Соня смотрела на Владимира Николаевича - и ничего не понимала. Но огорчало ее не только это. Она могла дать себе голову на отсечение, что за тот месяц, что они не виделись, дядя в чем-то неуловимо изменился. Более нервными стали движения, а слова... Море слов, целая речь. Раньше он одной фразой мог объяснить суть проблемы.
- Смок, может, все-таки попьешь кофейку?
- Я же просил, дорогая, меня не перебивать.
- Молчу, молчу. Как мышка в норке.
- Так вот, как видишь, я остаюсь объективным. У тебя светлая головка - думаю, ты все поймешь. Меня беспокоит твоя личная жизнь. Да, да, не делай глаза круглыми. А поскольку это твоя, и личная
- жизнь, постараюсь быть тактичным... Говорят, ты мальчиками увлеклась? Меняешь их, как перчатки?
- Ничего не скажешь, очень тактично. И кто тебе это сказал?
- Глупый вопрос. Значит, этакий Дон Жуан в юбке. Только ты учти, моя дорогая, то, что мужикам легко сходит с рук, - им это даже в достоинство ставится, - то женщине не прощается - как бы умна, богата и красива она не была. Знаешь, каким словом таких любвеобильных в народе называют?
- Скажи. Скажи, что же ты замолчал?
- А ты не обижайся. Мне разве не обидно: какая тихоня была, все книги читала. Вспомни, тебя все встречные-поперечные тургеневской девушкой называли. И вдруг как с цепи сорвалась. Это все богема твоя хренова.
- Дашь мне сказать? Или еще будешь мне мозги ввинчивать? - Теперь уже Софья завелась не на шутку. - Во-первых... - И вдруг она засмеялась.
- Что это тебе весело стало? - удивленно спросил Владимир Николаевич.
- Ты же сказал, что я умная. Зачем нам собачиться? Просто ты стареешь, Смок, и становишься ворчливым стариком. - Она встала и обняла Владимира Николаевича. - Я права?
- Подлизываешься? Лучше скажи, что происходит с тобой?
- Да ничего особенного. Люблю я жизнь, дядя, знаю, что не вечно молодой и красивой буду. Люблю все красивое - картины, посуду, машины, вина хорошие люблю - и одновременно пивом с селедкой не побрезгую. Ну и мальчиков красивых люблю. Они глупые, дядя, но.... как бы это тебе объяснить...
- Да тут и объяснять нечего...
- Нет, я действительно рада бы к кому-нибудь привязаться. Только ведь после тебя все мужики какими-то мелкими кажутся.
- После меня? Ох, и лиса ты, Сонька...
- Нет, я не льщу. Таких, как ты, я не встречала. А хотелось бы... Вот, а жить хочется, пока молода. Я их, мальчиков этих, просто использую. Ты ведь не прав: может быть, действительно, то, что умной и красивой нельзя, красивой, молодой и богатой - можно.
- Нельзя.
- Можно, Смок. И никто не осудит. Только завидовать будут. И я давно уже не тургеневская девушка.
- Сам вижу.
Странная это была сцена. Посередине комнаты стояли, обнявшись, высокий, поджарый мужчина лет шестидесяти и красивая девушка. Какая-то сдержанная нежность сквозила в их движениях, выражении глаз...
- Мог бы не соглашаться.
- Выводы из разговора сделаешь?
- Конечно. Только понимаешь, это еду очень хорошо оставлять на следующий день, но удовольствие следует получать не откладывая.
- Надо же, афоризм выдала.
- Приятно, конечно, слышать от тебя похвалу, но это не мои слова. Жила в восемнадцатом веке во Франции женщина. Красивая, богатая, умная...
- Ее, кажется, Нинон де Лонкло звали?
- Ох и... "Афоризм выдала!" Ну и хитрец.
- Мудрый я, мудрый. Хочешь, я тоже ее процитирую, не дословно, конечно. То, что мне нравится. Она однажды сказала: "Скромность везде и во всем. Без этого качества самая красивая женщина возбудит презрение к себе со стороны даже самого снисходительного мужчины". Расшифровывать не надо?
- Не надо. Я все поняла.
- Ну и умница. А наслаждаться жизнью... Кто бы спорил. Ладно. Перейдем ко второй части.
- Смок...
- Не бойся, морали больше не будет. Гришаня, неси ее сюда! На зов Воронова из кухни вышел один из двух его телохранителей. Он передал Владимиру Николаевичу какой-то сверток. Воронов долго его разворачивал. Наконец, бумага была отброшена в сторону и в руках у дяди удивленная Софья увидела икону.
- Акула российского бизнеса находит время на коллекционирование древнерусской живописи? Софья не удержалась от иронии.
- Акула российского бизнеса устроит сейчас экзамен искусствоведу Софье Вороновой, хозяйке галереи "Белая роза", - в тон ей ответил Смок.
- А что ты хочешь узнать? Я же больше по современной живописи работаю.
- Ничего, ничего. Оцени, Сонюшка, вещичку. - И Воронов передал икону племяннице. * * *
Киреев не вбежал - влетел в свою комнату. Это было как исступление: ему уже не казалось, нет, он верил, что от этого звонка зависит его жизнь. Не снимая плаща, Киреев стал набирать Галин номер. Гудок, второй, третий. В трубке что-то щелкнуло, но он не успел произнести и слова, как голос Павлова произнес: "Спасибо, что вы нам позвонили. Нас нет дома. Если захотите оставить свое сообщение, сделайте это после гудка". Оставлять сообщения Михаил не хотел. До него только сейчас дошло, что идет разгар рабочего дня. Однако больше всего расстроило Киреева и даже покоробило это "нас", "нам". Он еле дождался вечера, не будучи в силах ни есть, ни работать, ни читать. Только тупо смотрел телепередачу, не понимая, о чем в ней идет речь. Наконец, после девятой или десятой попытки на другом конце знакомый до боли голос Гали - немного распевный, с нехарактерным для московского говора произношением буквы "г" на южнорусский манер:
- Я вас слушаю, говорите.
- Извини, что беспокою. Я совсем быстро.
- Не поняла, это кто?
- Галя, это Михаил. Извини, говорю, что беспокою.
- Я слушаю, слушаю.
- У меня проблемы тут возникли...
- А я здесь при чем? Послушай, Кира, давай все решим раз и навсегда. Я от тебя и ушла потому, что у меня вот где твои проблемы. Решай-ка их, дорогой, сам. Все.
- Галя, постой, не бросай трубку. Я заболел, причем очень серьезно. У меня...
- Киреев, если бы кто знал, как ты мне надоел со своими болячками! Иди в больницу. Лечись. И поменьше хитри. Ты думаешь, я не понимаю?
- Чего не понимаю?
- В том году у тебя приступ был серьезный. Помирал. Кира, не бери меня больше на жалость. Я к тебе все равно никогда, слышишь меня, повторяю, ни-ког-да не вернусь. У меня сейчас другая жизнь. Киреев был раздавлен. Впервые в жизни он не знал, что говорить. Рассказывать о болезни, просить прощения, как хотел раньше, - было глупо, и он это почувствовал. Положить трубку? Но она, наверное, это сейчас сделает сама. Однако, не дождавшись от Киреева ответа, Галина, похоже, удивилась сама. Голос ее стал мягче.
- Не обижайся, Кира. Что ты молчишь? Не пытайся ничего изменить - так будет лучше. Нас ведь ничего больше не связывает - ребенка и того не нажили.
- Ты же сама столько лет говорила, что надо на ноги встать.
- Вот-вот, все я должна была решать. А ты мужик или не мужик? Вон Павлов, он меня и спрашивать не стал.
- Спрашивать что?
- Ну и дурак же ты! А то самое. У меня уже два месяца срок.
- Ты беременна?
- Не хотела пока никому говорить. Сергей тебе, кстати, привет передает.
- Да, да... Спасибо... Горячий привет получился. - Для Киреева это был еще один удар. Но, как оказалось, не последний. Галя и не думала скрывать своего счастья. Киреев слышал в трубку, как она переговаривалась с Павловым.
- Что спросить, Сереженька? А... поняла. Кира, Сережа спрашивает, ходил ли ты к Хайкину? Это он тебя рекомендовал ему.
- Нет, не смог, я сегодня...
- Ну что ты за человек? - Галя опять вскипела. - Он, видите ли, не смог! За тебя просят, а ты... Нет, Сереженька, он не ходил. Не знаю, говорит, не смог. Конечно, сдурел. Почему не смог, слы... Киреев положил трубку. Значит, и к Хайкину его позвали потому, что... А какое, собственно, теперь ему дело до Хайкина, Павлова и всех-всех-всех? Киреев опустился на пол, обхватил голову руками. Ему очень хотелось плакать, но он не умел этого делать. И тогда он заскулил. На одной, протяжной и тоскливой ноте заскулил:
