Иван Гончаров - Счастливая ошибка
И она вздохнула.
- Баронесса, меня никто, никогда не считал ни глупцом, ни ребенком. Ваша насмешка - первая в моей жизни. Еще пять минут подобного разговора - и я...
- И вы?
- Оставлю вас сию минуту и навсегда!
- Как грозно!
Адуев не мог сносить долее насмешливого тона Елены: он вспыхнул.
- Да! удалюсь, постараюсь забыть эту суетную женщину, пред которой я так долго бесплодно пресмыкался! - с гневом и скороговоркою начал говорить Егор Петрович. - Боже! та ли это, пред которой я благоговел, в чистоту чувств которой так слепо веровал, не считал себя достойным счастия обладать ею?.. И вот она! едва успела сказать "люблю" в первый раз в жизни и уже забывает святость своих обещаний, данное обязательство, сбирает дань лести ничтожных волокит!..
- Каких обязательств? разве я ваша невеста?
- Но могу ли требовать вашей руки при этом обращении со мною и с другими, не будучи уверен в вашем чувстве? А своенравие, а капризы - какую будущность готовит мне это?.. Вы молчите?
Елена сложила руки вместе, потупила глаза и склонила голову вперед.
- Я ожидаю ваших приказаний, - сказала она.
- А! вы решились оскорблять меня! Прощайте, баронесса. - Он взял шляпу.
- Куда ж вы? Разве не хотите пить с нами чай? - насмешливо сказала она. - Маменька и папенька будут рады видеть вас.
Адуев молчал несколько минут.
- Благодарю вас, - сказал он наконец, - вы открыли мне глаза. Я приехал с тем, чтоб объясниться решительно, выведать от вашего сердца, которое давно уже сделалось тайною и загадкою для меня, по-прежнему ли оно принадлежит мне; потребовать отчета в вашем обращении со мной, и если оно происходит от легкомыслия, то хотел просить вашей руки, в надежде, что со временем строгие обязанности супруги изменят ветреный характер... Но теперь, после этого разговора, мне не нужно никаких объяснений; более надеяться мне нечего; вы меня не любите!
- Вы находите, а?
- Смейтесь!.. Но вы увидите, что я не ребенок! Я готовился посвятить вам жизнь, быть вашим мужем, когда видел, что мог составить ваше и свое счастие, когда знал, что взаимность скрепит наш союз; но вести вас к алтарю без любви, холодно, как жертву приличий, по принятому обычаю, - я не могу и увольняю вас от данного слова!
- Как это сильно сказано!
Адуев не обратил внимания на ее слова и продолжал:
- Признаюсь, до сих пор я существовал только любовью к вам и любимою моею мечтою была - ваша любовь. Не думайте, однако ж, чтобы я так же легко вверился опытной женщине: нет! ваша молодость, чувство, которое вы обнаруживали вначале, - всё ручалось мне за чистоту и искренность вашего сердца; кто бы мог подозревать тогда?..
- Что подозревать?
- Столько лукавства, притворства, кокетства...
- Вы забываетесь, monsieur Адуев! - сказала она гордо и с гневом.
- Таковы ли вы были прежде? И теперь, в ту минуту, когда воспоминания о прежнем столпятся в голове моей, - в глазах еще родится слеза умиления. Несмотря на явную холодность, на оскорбления, я бы всё простил вам, в память прошедшего, если б заметил хоть тень того чувства. Но - повторяю - я не ребенок и знаю, что надежды на счастье нет: оно прошло, как всё проходит своим чередом!..
Адуев задумался. Елена поглядела на часы.
- А помните ли, - начал он опять, - кто породил во мне эту страсть, кто раздул пламя пожара? Как в вас достало столько хитрости? Так молоды, а коварство уже успело закрасться в сердце, которое, казалось, дышало одной искренностью, простосердечием! Когда я воротился из чужих краев, усталый, недовольный ничем, когда утомленная душа моя искала одиночества, - кто приветно улыбнулся мне и озарил будущность блестящими и - как я вижу теперь - несбыточными мечтами? Вы, Елена! вы очаровательною улыбкою вызвали меня на сцену света, на участие в этом вихре жизни, в котором кружились сами. Я кинулся вслед за вами...
Елена зевнула.
- Помните ли, как, просиживая со мною по целым часам вот здесь, на этом самом месте, или на даче в саду, вы забывали свет, не хотели никого видеть, кроме меня? Когда я, томимый нравственным недугом, медленно угасал, не вы ли, как ангел-утешитель, сказали мне: "Живи для любви"?
- Кажется, я не говорила этого.
- Тогда вы - как будто разрешили за меня задачу счастия. Я жадно вслушивался в утешительные слова, впивался взорами в ваши глаза, и в них сиял теплый луч не одного сострадания, а взаимности, нежного участия; вы, кажется, говорили ими: "Люби меня, и тебе откроется целый мир блаженства; я создам тебе счастие и разделю его с тобою". Помните ли вы?
- Ну можно ли помнить такой вздор? Это так давно было! Неужели вы всё еще помните?
- Я закрыл глаза. "Вот где счастье!" - подумал я, бросился за призраком и - очутился в бездне. А как я любил вас!.. как любил!.. Теперь стыжусь признаться в этом самому себе. Это последняя дань сердца, последний отголосок чувства, которое вы уничтожаете так безжалостно!
Елена небрежно играла локоном и, по-видимому, рассматривала висевшую на стене картину; но если бы кто вникнул в выражение, которое то появлялось, то исчезало в глазах ее, тот - о! тот погрозил бы ей лукаво пальцем и назвал притворщицей.
- Какая непостижимая перемена! - начал опять Адуев. - Холодность, насмешки, капризы... не этим ли вы хотите заставить меня полюбить жизнь? это ли награда за преданность? А внимательность, даже нежность, вы расточаете Бог знает кому! и для чего? Чтоб об вас говорили невыгодно в толпе негодяев!.. чтоб ваше драгоценное, святое для меня имя произносилось хором повес!.. чтобы поступкам вашим давали двусмысленный толк!.. Может быть, со временем вы вспомните обо мне и так же вздохнете, но только не притворно, не иронически, а прямо из души - даже когда будете замужем. Прощайте, Елена Карловна! я всё сказал.
- Всё?.. Ну, слава Богу! Я думаю, вы устали?
- Унижаться долее не стану. Благодарю судьбу, что остановился вовремя.
Он слегка поклонился ей; она встала и сделала ему грациозный и церемонный кникс.
- О! как свет испортил ваше сердце, до какой степени заглушил всё доброе! Теперь, в эту горькую для меня минуту, вместо того чтоб подать в утешение руку, кинуть взор хотя простого, дружеского участия взамен блаженства, которое так легкомысленно обещали и которого дать не можете, вы обнаруживаете такое язвительное пренебрежение! Вы не понимаете, какие глубокие раны наносите и без того растерзанному сердцу. В последний раз я в вашем доме!
- Зачем же вы хотите лишить нас вашего приятного общества? Мы принимаем по вторникам и пятницам. Надеюсь, что вы не откажетесь быть в числе наших гостей и...
Адуев не дослушал и, с отчаянием в душе, скорыми шагами вышел из комнаты.
А она? Она еще продолжала перебирать клавиши, прислушиваясь к шуму шагов его, и когда они потерялись в отдалении, она облокотилась на флигель, закрыла обеими руками лицо и зарыдала... Как! эта гордая Елена, эта аристократка, девица-деспот - зарыдала? возможно ли? да не она ли сама, за минуту пред тем, так холодно и равнодушно, даже с насмешкой, отказалась от человека, любившего ее пламенно, преданного ей глубоко? Прошу, после этого, разгадать сердце! Что же говорило в Елене тогда и что заговорило после? Какой демон отвечал за нее сарказмами на объяснение Адуева? какой ангел заставил ее теперь плакать? Зачем, гордая красавица, не заплакала ты минутою прежде? Знаешь ли, неопытное дитя, что одна твоя слеза прожгла бы насквозь сердце юноши; что он, виновник ее, пал бы, как преступник, к твоим ногам? Одна слеза была бы лучшим проводником чувства, красноречивым оправданием чистоты сердца!.. Но гордость сгубила тебя. Теперь уже поздно: он не видит слез твоих. По его сердцу вместо благоговейного трепета любви к тебе пробежал холод; в душу залегло горе, в голове кипит замысл бежать далеко, скрыть обманутое чувство, истребить его новыми впечатлениями... И подумай! одна бы слеза могла удвоить его привязанность, сделать совершенным рабом... Ну что бы тебе хоть притвориться!.. Но теперь уже поздно.
Впрочем, выключая гордости, которая помешала Елене поступить прямо, чистосердечно, исключая капризов, происходивших от властолюбия, свойственного хорошенькой девушке, - виновата ли Елена?
Она девушка с душой, образованным умом; сердце ее чисто и благородно; поведение же, вооружавшее против нее Егора Петровича, происходило от особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той школы, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства. Будучи еще ребенком, она замечала, что - например - ее маменька глядела на своего возлюбленного супруга так, просто, как глядят все люди друг на друга, а на молодых людей как-то иначе, как не всегда глядят: вот уж у ней родилось понятие о взглядах двух родов; видала также, что княгиня Z* говорила с полковником А* при всех и о погоде, и о театре, и даже о маневрах вслух, а когда они сидели поодаль от других, то разговор как-то переменялся, делался живее, лица обоих одушевлялись, голоса, с приближением посторонних, понижались: из этого она заключила, что и разговоры бывают двоякие. Когда же она выросла, то стала внимательнее, хотя всё еще глядела просто и говорила одно и то же всем вообще и каждому порознь. Она видела, например, что у графини Р* ложа всегда битком набита молодыми людьми, а при разъезде те же самые молодые люди чуть не дерутся за то, чтоб вырвать салоп у человека и подать ей; а на бале - на бале и доступу к ней нет! Что бы всё это значило? Долго красавица думала над задачею; наконец одна же из этих графинь, которым она удивлялась, разрешила. "Ты очень мила, - сказала ей однажды блистательная дама, - но не умеешь нравиться. Ты так неприступна! от тебя так и веет холодом! один взгляд твой разгонит толпу самых любезных молодых людей. Посмотри, как интересно глядит на тебя Ладов, как приветливо встречает Сурков; всюду за тобой - суетятся, толпятся около тебя; а ты краснеешь, как институтка, и кланяешься, как попадья".
