Сергей Аксаков - Записки ружейного охотника Оренбургской губернии

Вместо пуль и картечи, большею частию за неименьем их, употребляют для стрелянья зверей жеребья, то есть нарубленные кусочки свинцового прута, даже меди и железа. Последние два металла неудобны. Во-первых, они легки и силою пороха относятся в сторону от цели, отчего могут быть употреблены с успехом только в близком расстоянии. Во-вторых, они жестки и царапают стенки ружейного ствола. Свинцовые жеребья старинные охотники предпочитают иногда пулям и картечи, основываясь на том, будто они сердитее бьют и будто раны, ими причиняемые, тяжеле. Moжет быть, последнее несколько справедливо, потому что угловатая фигура жеребья шире раздирает тело при своем вторжении и делает рану если не тяжеле, то болезненнее, но зато пуля и картечь, по своей круглоте, должны, кажется, идти глубже. Что же касается до того, что заряд картечи бьет вернее, кучнее в цель, чем заряд из жеребьев (разумеется, свинцовых), то это не подлежит сомнению.

ПЫЖИ

Пыжом называется то вещество или материал, которым сначала прибивается всыпанный в дуло ружья порох и которым отделяется этот порох от всыпаемой потом сверх него дроби; другим пыжом прибивается самая дробь. Первый пыж называется нижним, а второй – верхним. Пыжи делаются из льна, поскони, конопли и шерсти. С тех пор как ввелись в употребление ружья с пистонами, дробовики и пороховницы – патронташи и пыжи, о которых я сейчас говорил, уволены в отставку. Вместо них стали употреблять так называемые рубленые пыжи, но вернее сказать – вырубаемые кружки из старых шляп и тонких войлоков посредством особенной железной формы, края которой так остры, что если наставить ее на войлок и стукнуть сверху молотком, то она вырубит войлочный кружок, который, входя в дуло несколько натуге, весьма удобно и выгодно заменяет все другого рода пыжи. Разумеется, эта форма, всегда совершенно одинаковая с калибром дула, делается особенная для каждого ружья, что, конечно, довольно затруднительно. Таких легких и укладистых пыжей положить в один карман более сотни. Но как у многих деревенских охотников, особенно у охотников средней руки, нет форм и самого материала для вырубки пыжей, то они употребляют на пыжи какой-нибудь из числа тех материалов, о которых я упомянул сначала. Самые лучшие пыжи скатываются из льняных хлопков: они ложатся плотно, волокна их коротки и дробь в них не завертывается. За неименьем льняных употреблять хлопки посконные и конопляные, а за неименьем хлопков – самый лен, посконь и коноплю, предварительно изрубя, мерою в полвершка, длинные, волокнистые их пряди: в противном случае дробь иногда завертывается, и заряд будет неверен. Пыжи шерстяные употребительнее других у простых охотников; они имеют одно преимущество, что шерсть не горит, но зато заряд прибивается ими не плотно, часть дроби иногда завертывается в шерсти, и такие пыжи, по мнению всех охотников, скорее пачкают внутренние стены ствола. С пыжами из хлопков, весьма удобными в местах безопасных, надобно быть очень осторожну: они вспыхивают, вылетя из ствола, и могут произвести пожар; изрубленные же лен и конопля разлетаются врозь и, следовательно, не могут воспламеняться; очевидно, что для предупреждения опасности следует рубить и хлопки. Первый пыж, который кладется на порох, надобно прибивать довольно крепко, а второй, на дробь, только прижать поплотнее. Стреляющим с шерстяными пыжами должно принять в соображение то, что их пыжи могут отодвигаться тяжестию дроби, если дуло заряженного ружья будет обращено вниз, особенно на езде в тряском экипаже, что случается нередко; а потому должно всегда ружье, давно заряженное шерстяными пыжами, пробовать шомполом и снова прибить верхний пыж, ежели он отодвинулся; то же надобно наблюдать с вырубленными, войлочными и шляпными пыжами, особенно если они входят в дуло не натуге; с последними может случиться, что верхний пыж отодвинется, покосится и часть дроби сейчас высыплется, отчего последует неизбежный промах. Под словом давно я разумею ружье, заряженное несколько часов, потому что приносить его домой заряженным никогда не должно; многие не исполняют этого правила, и немало случается от того несчастных происшествий.

В случаях совершенной крайности в должность пыжей может быть употреблено все, что способно отделить порох от дроби и потом удержать ее в горизонтальном положении к пороху. Тут пойти могут в дело и тряпки, и бумага, особенно мягкая, употребляемая для печати, и трава, и листья древесные, не слишком сырые, и даже мох.

ПИСТОНЫ

Русские охотники называют их колпачками, потому что они надеваются на обращенную вверх затравку, как колпак на голову. Впрочем, пистоны фигурой своею больше похожи на шапки белорусских крестьян. Я не стану распространяться об устройстве пистонов и о тех переменах, которые произвели они в ружейных замках. Охотникам все это хорошо известно, а не охотникам будет непонятно и скучно; скажу только о тех выгодах, которые доставляет употребление пистонов. Во-первых, если пистоны хороши, то осечек не должно быть вовсе, хотя бы случилось стрелять в сильный дождь, потому что затравка совершенно плотно закрыта колпачком и порох не подмокнет, даже не отсыреет, от чего нет возможности уберечь ружье с прежним устройством полки и затравки. Притом осечки у ружья с кремнем могут происходить и от других многих причин, кроме сырости: а) ветер может отнесть искры в сторону; б) кремень притупиться или отколоться; в) огниво потерять твердость закалки и не дать крупных искр; г) наконец, когда все это в исправности, осечка может случиться без всяких, по-видимому, причин: искры брызнут во все стороны и расположатся так неудачно, что именно на полку с порохом не попадут. Между тем осечка может случиться на охоте за такою драгоценною добычей, потеря которой невознаградима; не говорю уже о том, что осечка при стрельбе хищных зверей подвергает охотника великой опасности. Во-вторых, ружье с пистонами стреляет скорее и бьет крепче, ибо воспламенение пороха производится быстрее и сила разреженного воздуха не улетает в затравку, которая остается плотно закрытою колпачком и курком. Все это вместе так дорого в охоте, что изобретение пистонов бесспорно имеет великую важность. Отдавая всю справедливость этому нововведению, я должен признаться в моем староверстве относительно дробовика и пороховницы. Мне кажется неудобным и неловким носить на плече две кожаные кишки с дробью, фляжку с порохом и особенную машинку с пистонами; еще неудобнее отмериванье зарядов на охоте, во время горячей, торопливой стрельбы, в дождливую погоду, а иногда и в стужу. Едва ли согласится со мною кто-нибудь из охотников нового поколения; но я, употребляя замок с пистонами, всегда предпочитал прежний патронташ с двадцатью пятью или тридцатью зарядами, заранее сделанными дома, спокойно и аккуратно. Мне всегда казалось и теперь кажется, что такие заряды приготовляются вернее. Притом в дробовике находятся только два сорта дроби, а в патронташе могут быть заряды начиная с безымянки до самой мелкой бекасиной дроби. Это обстоятельство в такой охоте, где попадается дичь разнородная, также имеет свою важность. В охотах больших, или отъезжих, иметь два патронташа с готовыми зарядами и даже запасный ящик с порохом и разными сортами дроби: зарядов наделать недолго.

ЛЕГАВАЯ СОБАКА

Всякий охотник знает необходимость легавой собаки: это жизнь, душа ружейной охоты, и предпочтительно охоты болотной, самой лучшей; охотник с ружьем без собаки что-то недостаточное, неполное! Очень мало родов стрельбы, где обойтись без нее, еще менее таких, в которых она могла бы мешать.

Я говорю о собаке, хорошо дрессированной, то есть выученной. Только в стрельбе с подъезда к птице крупной и сторожкой, сидящей на земле, а не на деревьях, собака мешает, потому что птица боится ее; но если собака вежлива,[2] то она во время самого подъезда будет идти под дрожками или под телегой, так что ее и не увидишь; сначала станет она это делать по приказанию охотника, а потом по собственной догадке. Вся дичь, таящаяся, укрывающаяся от человека в траве, лесу, кустах, камышах и кочках болот, без помощи собаки почти недоступна.

Если и поднимешь нечаянно, то редко убьешь, потому что не ожидаешь; с доброю собакой, напротив, охотник не только знает, что вот тут, около него, скрывается дичь, но знает, какая именно дичь; поиск собаки бывает так выразителен и ясен, что она точно говорит с охотником; а в ее страстной горячности, когда она добирается до птицы, и в мертвой стойке над нею – столько картинности и красоты, что все это вместе составляет одно из главных удовольствий ружейной охоты.

Тонкость обоняния, чутье – врожденное, наследственное качество легавых собак. Никакою дрессировкой и натаскиванием в поле, то есть практикой на охоте, нельзя дать его; но, конечно, несколько развить и сохранить приличным содержанием, равно как и наоборот, испортить доброе чутье собаки. Приличное содержание состоит в том, чтоб молодая собака не вешалась зря, чтоб ее не кормили мясом, пищей горячительною или пахучею и никогда – горячим кормом. Овсянка с молоком, молоко, простокваша и творог с хлебом в летнее, жаркое время и мясные, теплые щи с молоком и хлебом зимою – вот самая приличная пища легавой собаки. Последнюю пищу давать и летом, если собака слишком исхудала или нездорова. Крепких, больших костей, особенно разбитых, никогда давать не должно. Не должно также кормить собаку дичью. Многие собаки не едят ее, но приучить. Собака, которая ест дичь, будет ее мять на охоте. Топкость чутья может доходить до степени невероятной и всегда соединяется, в одной и той же собаке, с удивительным пониманием, почти умом. Обучение легавых собак или дрессирование посредством парфорса, то есть ошейника с острыми спицами, совсем не нужно, если не требовать от собаки разных штук, вовсе до охоты не касающихся, и если иметь терпение самому заняться ее ученьем. Всякий знает, как легко и охотно выучиваются щенки подавать поноску переднюю и заднюю и доставать брошенные на воду щепки или палки. Для приучения к подаванию поноски должно сначала употреблять мячики, потом куски дерева и всякие, даже железные, вещи,[3] которые может щенок схватить зубами и принести, наконец – мертвых птиц. Стойка над всякой птицей и зверем также врожденна собакам доброй породы; даже щенки стоят над курами и кошками очень крепко. Следовательно, приучив сначала молодую собаку к себе, к подаванью поноски, к твердой стойке даже над кормом, одним словом, к совершенному послушанию и исполнению своих приказаний, отдаваемых на каком угодно языке, для чего в России прежде ломали немецкий, а теперь коверкают французский язык, – охотник может идти с своею ученицей в поле или болото, и она, не дрессированная на парфорсе, будет находить дичь, стоять над ней, не гоняться за живою и бережно подавать убитую или раненую; все это будет делать она сначала неловко, непроворно, неискусно, но в течение года совершенно привыкнет. Разумеется, охотник на первых порах должен больше думать о собаке, чем об охоте. За всякое непослушание она должна быть наказана, но без запальчивости и самым легким образом; за точное же исполнение приказаний надобно собаку приласкать и даже чем-нибудь полакомить. Молодую собаку часто натаскивают (приучают) в поле или болоте вместе со старою. Но, по-моему, и это не нужно: у всякой, самой вежливой, старой собаки есть какие-нибудь свои привычки; молодая сейчас переймет их, да и две собаки вместе всегда больше горячатся и одна другую сбивают. Считаю за излишнее распространяться о том, что старая, невежливая собака в два-три поля погубит навсегда молодую. Для приобретения совершенного послушания обучаемой молодой собаки надобно сначала употреблять ласку так, чтоб она сильно привязалась к хозяину, и непременно самому ее кормить; но с возрастом собаки надобно оставлять ласковость, никогда не играть с нею и быть всегда серьезным и настойчивым. Кобеля не надобно употреблять в охоту ранее года, а суку – ранее девяти месяцев. Первое и важнейшее правило, чтоб у собаки был один хозяин и никто другой не заставлял ее повторять те уроки, которые она учит, а потому весьма недурно, если первый и даже второй год уже настоящей охоты она будет запираема или привязываема на цепочке или веревочке немедленно по возвращении с поля да и во все свободное время от охоты; впоследствии это сделается ненужным. У хорошей собаки есть бескорыстная природная страсть к приискиванью дичи, и она предается ей с самозабвением; хозяина также полюбит она горячо и без принуждения не будет расставаться с ним ни днем, ни ночью: остается только охотнику с уменьем пользоваться и тем и другим. Я имел двух таких собак, которые, пробыв со мной на охоте от зари до зари, пробежав около сотни верст и воротясь домой усталые, голодные, едва стоящие на ногах, никогда не ложились отдыхать, не ели и не спали без меня; даже заснув в моем присутствии, они сейчас просыпались, если я выходил в другую комнату, как бы я ни старался сделать это тихо. Обе эти собаки до того были страстны к отыскиванью дичи, что видимо скучали, если не всякий день бывали в поле или болоте. Если же мне случалось по нездоровью долго не ходить на охоту, то они, истощив все другие знаки нетерпенья, садились или ложились передо мною и принимались лаять и выть; потом бросались ко мне ласкаться, потом подбегали к ружьям и другим охотничьим снарядам и потом снова принимались визжать и лаять. Надобно было запирать их куда-нибудь в отдаленное место, чтоб они не надоели своим жалобным вытьем. Мало этого: по нескольку раз в день бегали они в сарай к моим охотничьим дрожкам, в конюшню к лошадям и кучеру, всех обнюхивая с печальным визгом и в то же время вертя хвостом в знак ласки. Наконец, потеряв терпение, они уходили одни в ближнее болото и проводили там по нескольку часов в приискивании и поднимании дичи.