Дмитрий Мамин-Сибиряк - Охонины брови
Охоня, как птица, подлетела к воеводе и со слезами целовала его волосатую руку. Она отскочила, когда позади грянула цепь, - это Белоус схватил железный прут и хотел броситься с ним на воеводу или Охоню, трудно было разобрать. Солдаты вовремя схватили его и удержали.
- Гей, приковать его за шею отдельно от других! - скомандовал воевода.
- Спасибо на добром слове, - поблагодарил Белоус, делая отчаянную попытку вырваться из вцепившихся в него дюжих рук. - А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса.
Эти слова заставили Охоню задрожать - не боялась она ни солдат, ни воеводы, а тут испугалась. Белоус так страшно посмотрел на нее, а сам смеется. Его сейчас же увели куда-то в другое подземелье, где приковал его к стене сам Кильмяк, пользовавшийся у воеводы безграничным доверием. На железном пруте остались башкир Аблай да слепец Брехун, которых и увели на старое место. Когда их подводили к двери, Брехун повернул свое неподвижное лицо и сказал воеводе:
- Не в пору ты разлакомился, Полуехт Степаныч... Дерево не по себе выбираешь, а большая кость у волка поперек горла встает.
Арефе сделалось даже совестно, когда низенькая деревянная дверь, обитая толстыми железными полосами, точно проглотила его недавних товарищей по сидению в "узилище". Сам он через девку вышел на волю и читал немой укор своей мужской гордости на окружающих лицах.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился в судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа народу, точно за невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое избавление от смертной напасти.
- Охонюшка, милая, не ты меня выкупила своими слезами, - сказал он дочери, - а бысть мне в нощи прещение... Видел я преподобного Прокопия и слезно плакался: его молитвами умягчилось воеводное сердце.
- Скорее бы только из городу выбраться, батя, - говорила Охоня, - а там уж все вместе помолитвуем преподобному.
- Ох, и то бы скорее!..
Арефа шел с трудом: и ноги, избитые кандалами, болели, да и сам он шатался от слабости. Когда купцы увидали выпущенного на волю колодника, то надавали ему медных денег. Арефа даже прослезился от сыпавшейся на него благодати.
Город Усторожье был не велик: дворов на шестьсот. Постройки все деревянные, как воеводский двор и старая церковь. Каменное здание было одно - новый собор, выстроенный тщанием, а отчасти иждивением воеводы Чушкина. Все это деревянное строение было обнесено земляным валом, а на валу шел тын из бревен, деревянные рогатки и "надолбы". По углам, где сходились выси, поднимались срубленные в паз деревянные башни-бойницы. Трое ворот вели из города: одни - на полдень, другие - на север, а третьи - прямо в орду, то есть в сторону степи. Усторожье вырос из небольшого пограничного острожка, в котором казаки отсиживались и от башкир, и от киргизов, и от калмыков. Боевое местечко выдалось, и в случае "заворохи" сюда сбегались посельщики из всех окрестных деревень, поселков и займищ, пока не улегалась гроза.
Монастырское подворье было сейчас за собором, где шла узкая Набежная улица. Одноэтажное деревянное здание со всякими хозяйственными пристройками и большими хлебными амбарами было выстроено еще игуменом Поликарпом. Монастырь бойко торговал здесь своим хлебом, овсом, сеном и разными припасами. С введением духовных штатов подворье точно замерло, и громадные амбары стояли пустыми.
- Жаль, што поп-то Мирон уехал, - жалел Арефа, присаживаясь на скамеечку у ворот подворья перевести дух. - Довез бы он нас по пути.
- И пешком дойдем, батя, только бы из города поскорее вырваться, говорила Охоня, занятая одною мыслью. - То-то мамушка обрадуется...
В подворье сейчас никого не было, кроме старца Спиридона, проживавшего здесь на покое, да нескольких амбарных мужиков из своей монастырской вотчины. Арефу встретили, как выходца с того света, а дряхлый Спиридон даже прослезился.
- Мертв был, а теперь ожил, - шептал старик и качал своею седою головой, когда Охоня рассказывала ему, как все случилось. - На счастливого все, Охоня. Вот поп-то Мирон обрадуется, когда увидит Арефу... Малое дело не дождался он: повременить бы всего два дни. Ну, да тридцать верст* до монастыря - не дальняя дорога. В двои сутки обернетесь домой.
______________
* В старину версты считались в тысячу сажен. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
Первым делом, конечно, была истоплена монастырская баня, - Арефа едва дождался этого счастья. Узникам всего тяжелее доставалось именно это лишение. Изъеденные кандалами ноги ему перевязала Охоня, - она умела ходить за больными, чему научилась у матери. В пограничных деревнях, на которые делались постоянные нападения со стороны степи, женщины умели унимать кровь, делать перевязки и вообще "отхаживать сколотых".
- Зело оскорбел во узилище, доченька, - жаловался Арефа. - Сидел на гноище, как Иов многострадальный...
Забравшись в бане на полок, Арефа блаженствовал часа два, пока монастырские мужики нещадно парили его свежими вениками. Несколько раз он выскакивал на двор, обливался студеною колодезною водой и опять лез в баню, пока не ослабел до того, что его принесли в жилую избу на подряснике. Арефа несколько времени ничего не понимал и даже не сознавал, где он и что с ним делается, а только тяжело дышал, как загнанная лошадь. Охоня опять растирала ему руки и ноги каким-то составом и несколько раз принималась плакать.
- Перестань, дура, - проговорил очнувшийся Арефа. - Исхитил преподобный Прокопий из львиных челюстей невредима, а вперед - бог. Сподобился и в бане попариться.
После бани старец Спиридон преподнес Арефе монастырского травника, который на подворье не переводился, и недавний узник даже крякнул от удовольствия. Но не успел он поднести чарку ко рту, как в дверях появились два солдата с воеводского двора.
- Где здесь дьячок Арефа? - спрашивал старший.
- Нету его, - уехал домой! - ответила за отца Охоня.
- А нас прислал воевода за ним: надобен на воеводский двор немедля. Строгий наказ от самого воеводы. Погоню пошлет, ежели уехал.
Арефа перекрестился, выпил чару и отвечал:
- Здесь! Девка по глупости сболтнула, што уехал. Вот ужо оболокусь и предстану воеводе.
- Ты поскорее, дьячок, - воевода не любит ждать.
У Охони даже сердце упало, когда она увидала воеводских "приставов": надо было сейчас же бежать из города, а теперь воевода опомнился и опять посадит батю в темницу. Она помогала отцу одеваться, а сама была ни жива ни мертва, даже зубы чокали, точно в трясовице.
- Батя, не ходи: расказнит тебя воевода, - шепнула она отцу. - А то лучше я с тобой сама пойду.
Освеженный баней, Арефа совсем расхрабрился и даже цыкнул на дочь, зачем суется не в свое дело. Главное, не было в городе игумена Моисея, а Полуект Степаныч помилует, ежели подвернуться в добрый час.
Бедная Охоня опять горько плакала, когда пристава повели отца на воеводский двор.
III
Воевода Полуект Степаныч, проводив дьячка Арефу, отправился в судную избу производить суд и расправу, но сегодня дело у него совсем не клеилось. И жарко было в избе, и дух тяжелый. Старик обругал ни за что любимого писчика Терешку и вообще был не в духе. Зачем он в самом-то деле выпустил Арефу? Нагонит игумен Моисей и поднимет свару, да еще пожалуется в Тобольск, - от него все станет.
- А девка - мак! - проговорил воевода, когда Терешка подсунул ему какую-то бумагу.
- Мак-то мак, да не совсем, - ответил Терешка, один из всей приказной челяди осмеливавшийся разговаривать с воеводой.
- А што?
- Да так... Неспроста это дело вышло, Полуехт Степаныч: дьячок-то Арефа зазнамый волхит*.
______________
* Волхит - волшебник. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
- Н-но-о?
- Да уж верно: и кровь умеет заговаривать, и траву всякую знает. Кого змея укусит, лошадь разнеможется, с глазу кому попритчится, - все к Арефе идут. Не прост человек, одним словом...
Это известие заставило воеводу задуматься. Дал он маху - девка обошла, а теперь Арефа будет ходить по городу да бахвалиться. Нет, нехорошо. Когда пришло время спуститься вниз, для допроса с пристрастием, воевода только махнул рукой и уехал домой. Он вспомнил нехороший сон, который видел ночью. Будто сидит он на берегу, а вода так и подступает; он бежать, а вода за ним. Вышибло из памяти этот сон, а то не видать бы Арефе свободы, как своих ушей.
Воеводский двор стоял тоже у базарной площади, как и монастырское подворье, только по другую сторону, где шли мелкие лавочки с разным товаром. Одноэтажный деревянный дом со слюдяными оконцами и железною крышей тянулся сажен на десять и на улицу выходил пузатым раскрашенным крылечком. Внутренние покои были низки, но уютны. В одной половине воевода проживал сам, а в другой помещалась его воеводская канцелярия. Места в доме хватило бы еще на две семьи, благо Полуект Степаныч жил с женой Дарьей Никитичной сам-друг, - детей у них не было. Покои внутри были расписаны, а на полу везде лежали бухарские ковры, которые воевода получал в благодарность с менового двора и торговых застав. Всякого добра было достаточно у воеводы, кроме того, что детками господь не благословил. Это всего больше сокрушало воеводшу, ездившую много раз в Прокопьевский монастырь, советовавшуюся со знахарями и бабами-ведуньями, а толку никакого. Брюзглая и толстая Дарья Никитична горько плакалась на свою судьбу, а бабьи годы все уходили да уходили...
