Максим Горький - Мальва
- Я и взбучку дам, коли баловать начнешь... - грозил Василий, озлобляясь.
- Бить станешь? - обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.
- А что ты за графиня? И вздую...
- Да я тебе что - жена, что ли? - вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Привыкши бить жену на за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон - сына боишься: давеча как заюлил перед ним - стыд! А еще грозишь мне!
Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видал ее такой красивой.
- Разошлась, раскаркалась... - молвил он, и злясь и любуясь ею.
- И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, жить не могу! Напрасно ты это... Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это... - Она широко повела рукой вокруг себя. - Может, мне то нравится, что здесь пусто - море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут - это все равно мне... Это вроде платы за место... Сережка был бы - к нему бы я ходила, сын твой будет - к нему пойду... А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было... обрыдли вы мне!.. Если я с моей красотой захочу - я всегда себе мужика, какого мне нужно, выберу...
- Вот ка-ак?! - свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. Так вот что-о?
Он встряхивал ее, но она не отбивалась, хотя лицо ее краснело и глаза наливались кровью. Она просто положила обе свои руки на его руку, давившую ее горло, и упорно смотрела ему в лицо.
- Так в тебе вон что есть? - хрипел Василий, все свирепея. - А молчала, шкура... а - обнимала... а - ласки мне... я ж тебе дам!
Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два, тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаху падал на ее упругую шею.
- На... Что, змея? - с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.
Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее - она улыбалась, - дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
- Что ты, - черт! - грубо дернув ее за руку, крикнул он.
- Васька!.. Это ты бил меня? - полушепотом спросила она.
- Ну, а кто? - Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.
- Стало быть, ты меня любишь? - снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.
- Ладно, - угрюмо сказал он. - Так ли тебя надо!
- А ведь я думала, что ты уже не любишь меня... думаю: "Вот теперь сын к нему приехал... прогонит он меня..."
Она засмеялась странным, слишком громким смехом.
- Дуреха! - сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. - Сын, - что он мне за уставщик?
Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:
- Сын тут ни при чем... А что я ударил тебя - сама виновата, зачем дразнила?
- Так ведь я это нарочно, - пытала тебя... - И она прижалась к нему плечом.
- Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.
- Ничего! - уверенно сказала Мальва, щуря глаза, - я не сержусь - ведь любя побил? А я тебе за это заплачу... - Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: - Ох, как заплачу!
Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:
- А как?.. Ну-ка?!
- Увидишь, - спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.
- Эх ты, милушка моя! - воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. - А знаешь, как побил я тебя - дороже ты мне стала! Право! Роднее... али как?
Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря все звучал...
- Эх, дела наши! - свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. - И как все устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь - а я иной раз задумаюсь про жизнь - даже страшно станет! Особливо ночью... не спится когда... Смотришь: перед тобой море, над тобой - небо, кругом темно таково, жутко... а ты тут - один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким... земля под тобой шатается, и никого-то на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору... все-таки двое...
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:
- Ну, пойду чай кипятить... скоро гость проснется!
Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.
Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай.
Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
- Живут, стало быть, мужички?
- Живут, как-никак... - отвечал Яков.
- Нашему брату - много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан... Но и этого нет... Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот - слуга...
- Зато здесь сытнее и работа легче...
- Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там - самому себе.
- А выработаешь больше, - спокойно возражал Яков.
Внутренно Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь; но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
- Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат...
- Как в яме: и темно, и тесно, - усмехнулась Мальва. - А особенно бабье житье - одни слезы.
- Бабье житье одинаково везде... и свет везде один, одно солнце!.. нахмурился Василий, взглянув на нее.
- Ну это ты врешь! - воскликнула она, оживляясь. - Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба - вечная раба: жни, да пряди, за скотом ходи, да детей роди... Что же остается для нее самой? Одни мужевы побои да ругань...
- Не всё побои, - перебил ее Василий.
- А здесь я ничья, - не слушая его, говорила она. - Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит... Никто меня не тронет!..
- А как тронет? - усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
- Ну, - я уж заплачу! - тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
Василий снисходительно засмеялся.
- Эх ты, - бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба нужный для жизни человек... а здесь - так она... для баловства только живет... - Помолчав, он добавил: - Для греха.
Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
- И конца, кажись, нет этому морю...
Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.
- Ежели бы все это земля была! - воскликнул Яков, широко размахнув рукой. - Да чернозем бы! Да распахать бы!
- Вон что! - добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой - и все пойдет по-старому.
- Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней - жив, сорвался с нее - пропал! Крестьянин без земли - как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может - гниет! И красоты лесной нет в нем - обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
- У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! - сказал Василий Мальве.
Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, - все вокруг становилось тихим, мечтательно ласковым... И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
