42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский
Бабушкина бурная знакомая по имени Валя, придя в гости и увидя меня, с увлечением рисующего, выпалила: «Маша, какая прелесть! И не подумаешь, что ещё совсем недавно Мишель оплакивал погибшую „Чайку“».
Бабушка не привыкла сдаваться и устроила меня в школьную секцию плавания. Занимались мы в школьном спортзале, а плавали в бассейне «Москва» на любимой бабушкой Волхонке.
Волхонка, да и всё Приволхонье были нами исхожены вдоль и поперёк: там жила бабушкина подруга тётя Нина, стоял Музей изящных искусств, а почти напротив парил бассейн «Москва». Там я и плавал. Сам бассейн был огромен, кругл и поделён на дольки. Дымной лоханью лежал он средь стылой городской округи, резных фасадов, башенок и фонарей. Хлорное варево его, туманно прошитое лучами, было опоясано кольцевым помещением с раздевалками, душевыми, переходами и перегородками из прозрачно-рифлёной зеленоватой плитки. Раздевались, мылись, натягивали на мокрые головы резиновые шапочки, дерущие волосы, и всё сильней ощущали хлорный свербёж в носу.
Два мира: многолюдный и тесный нутряной – и дышащий огнями и паром уличный разделяла грозная грань: подводный лаз в бассейн. Надо спуститься по лестнице в кафельную ванну и нырнуть под перегородку с резиновой кромкой – она стояла, как раздел миров, и в этом подныривании было что-то гиблое. Я пересиливал себя и укреплял верой, что резиновое лезвие не удавит мне спину и что за ним не удушающая западня, а выплыв на простор и светлынь.
Встречал нас тренер Карл Фёдорович, высокий, излучающий положительность, человек с прямым крепким лицом. Словно на капитанском мостике маячил он в дымных парах надёжной тенью. Мы считали его прибалтом. Ходил он всегда в синем, в голубой вязаной шапочке и говорил с лёгким акцентом. А мы комкали его имя, спотыкаясь на согласных.
В бассейне был «лягушатник», куда нас для начала и определили и где мы в безопасности доставали дна. А были взрослые длинные и глубокие дорожки, где долговязые парни проносились дальним курсом, утопив голову и слив руки в одно мерное колесо. Упершись в кафельную стенку, они, извернувшись и особым кувырком оттолкнувшись от стенки, не теряя заряда, неслись в обратную сторону.
Чупахаемся в зеленоватой воде, моя голова в резиновой шапочке на уровне ног Карла Фёдоровича, и он возвышается в зимней одежде и принадлежит стылой обстановке домов, синих фонарей, троллейбусов с замёрзшими окнами. И мы голыми спинами и головами в стынущих шапочках – тоже в городском вечере.
В мороз пар стоял столбами, клонясь, заволакивал улицы, и фонарный свет, холодный и синий, вяз в плотнейшем тумане. Бабушка рассказывала, что на месте бассейна был огромный собор, храм Христа Спасителя, и что его сломали, а потом, когда стали строить новое здание, Дворец Советов, поплыли грунты, не принимая новое сооружение, хотя храм великолепно держали. На самом деле стройка отложилась из-за войны, а потом и вовсе отменилась. Спустя два десятилетия на промысле в тайге я написал стихотворение о московских храмах. Кончалось оно словами:
Но тебе и среди кошмара
Стоит только сказать: «Спаси!..»
Храм Спасителя встанет из пара,
Словно Ангел-Хранитель Руси.
Там неряшливо рифмовалось: «Царь-пушки» и «Пушкин», и стихотворный этот кошмар хватило ума никому не показывать. Несмотря на небезнадёжное начало с двусмысленной, правда, весной:
Здравствуй, город, я что-то болен,
Видно, дело идёт к весне,
Белый лес твоих колоколен
Я сегодня увидел во сне.
Плаванье обязывало ходить на тренировки в школу. Вечерами, широкие окна в квадратных переплётах горели синим дневным светом, и было в этих окнах что-то и холодное, и томительное, особенно когда идёшь по улице вдоль школы или училища, а за светящимися окнами сидит кто-то извечно и вневременно. Занимались мы в отдельном, пристроенном к школе, зале. Бегали, отжимались, махали руками, отрабатывая способы плавания. Что-то было в этой сухой ручной размашке невыносимо скучное и вынужденное. И Карл Фёдорович в чём-то уже чёрном казался скучней и усталей без волхонской туманной и дымно-зелёной завесы.
Почти напротив бассейна был Музей изящных искусств со стеклянным верхом, под которым в большой зале монументально обитал огромный беспортошный Давид и король Артур в доспехах с открытым забралом – в его тени можно рассмотреть резные усики тончайшей отливки.
Бассейные походы привели к хлорному воспалению моих глаз, они чесались и оттого, что тёр, безобразно пухли. Пришлось это на самые морозы, когда бабушкин гусиный жир на моей «морде» особенно нелепо сочетался с сочащейся краснотой век. Тогда я и бросил плаванье и испытал невероятный стыд, прощаясь с Карлом Фёдорычем, очень честно и возмущённо огорчившимся.
Именно в морозы были особенно едкими хлорные пары и, достигая Музея изящных искусств, текли, клубясь, вдоль стеклянных его сводов. Зелень сводов была схожего цвета с парящими водами бассейна. Только недвижно-холодная.
Валя-Контральто
Музей изящных искусств – название прежнее. В пору моего детства он уже звался Музеем изобразительных искусств имени Пушкина. Бабушка название не принимала: для неё оно звучало как библиотека Шаляпина или цирк Мусоргского.
Была средь бабушкиных подруг Валя, лицом напоминающая Меншикова в Берёзове. Притом цветущая и пышная и, как теперь ясно, довольно молодая дама слегка пиратского вида и с очень глубоким и узким декольте, в которое, как в воронку, затягивало мой взгляд. В самом устье выреза сидела бирюзовая брошь, Валею постоянно поправляемая. Моё общение состояло из бесконечного отвода взгляда от броши на потолок, стены и нашу люстру с птичками.
Валю мы встречали то в музеях, то в консерватории. Там она с нами и познакомилась. Сидела впереди нас и весь концерт громовым шёпотом обсуждала с такой же бурной соседкой их знакомую певицу Люсю, очень часто повторяя «сопрано», «меццо-сопрано» и «контральто». Бабушка очень вежливо попросила её не мешать, и в антракте она так напала на нас с извинениями, что бабушке пришлось её успокаивать и кормить валидолом, который всегда имелся у
