Мой муж Одиссей Лаэртид - Олег Ивик
На самой Итаке хозяйство тоже прекрасно велось и по сей день ведется почти без моего участия. Здесь у нас пасется одиннадцать козьих стад, и пастухами командует доверенный раб Меланфий — один из сыновей старого Долия. Это человек желчный и дерзкий, но честный и добросовестный, и я, посмотрев на его работу, скоро поняла, что могу ни во что не вмешиваться...
Свинопасами Одиссея еще до моего появления на Итаке стал руководить раб Евмей, на которого я всегда могла положиться, — Лаэрт купил его, когда тот был ребенком, он вырос во дворце, играл с сестрами Одиссея и предан нашей семье. Евмей ведет дело так, как если бы он был не рабом, а хозяином. Он сам продает свиней, на вырученные средства затевает какое-то строительство, возводит новые закуты, покупает рабов, ни у кого из нас не спрашивая разрешения. Но дело свое он знает, и я позволяю ему хозяйничать на его усмотрение и закрываю глаза на то, что время от времени он режет хороших свиней для себя и своих подчиненных.
Иногда Евмей заходит во дворец, чтобы по-дружески побеседовать с хозяевами: когда-то с Антиклеей, а теперь и со мной. Он не ждет во дворе, как остальные рабы, а заходит прямо в мегарон и садится за стол — ведь его воспитала Антиклея, и он считает себя членом семьи. Я приказываю подать ему вина и мяса, сажусь у очага, и мы беседуем почти на равных. Евмей рассказывает о свиньях — их у него около тысячи — и всегда интересуется, нет ли весточек от Одиссея...
Не знаю, почему Евмей так предан моему мужу и всем нам — он помнит родной дом, из которого его украли финикийские торговцы, помнит родителей и тоскует по ним, хотя не видел их уже больше четверти века. Не думаю, что его держит на Итаке сытая и обеспеченная жизнь — ведь его отец был властителем острова, хотя и небольшого, но плодородного; вернись Евмей в отчий дом, он стал бы зажиточным человеком. Будь я на его месте, я бы давно сговорилась с какими-нибудь мореходами, пригнала им стадо хозяйских свиней в качестве оплаты и сбежала бы обратно на родину — благо остров, на котором провел детство Евмей, лежит всего в нескольких днях пути от Итаки. А он все ждет, что вот вернется с войны Одиссей, наградит его за верную службу и даст ему хорошую жену. Евмей считает, что служить хозяевам — это долг раба, даже если он родился свободным.
Честно говоря, я и сама всегда так думала, но однажды мне пришла в голову странная мысль: а что, если меня, когда я, несмотря на возражения Антиклеи, убегаю одна купаться в море, похитят пираты и продадут на какой-нибудь далекий остров? Неужели моим долгом станет повиновение хозяевам? С одной стороны — да, на то воля богов; ведь и Геракл, когда его продали в рабство, повиновался Омфале, хотя, наверное, мог без труда бежать от нее. Но с другой стороны, я супруга царя, мой долг — жить в доме мужа и хранить ему верность... Если бы мой господин захотел разделить со мной ложе, неужели я должна была бы нарушить супружеский обет? Но ведь и супружеский обет — это всего лишь долг, если нет любви.
Наверное, глупо рассуждать, какой долг выше: перед мужем или перед господином. Выше — только любовь. Именно она правит миром, ну и еще, наверное, голод — так говорит Полиб, жрец из храма Афродиты...
У Одиссея была моя любовь, и он не знал, что такое голод, однако он уплыл на эту проклятую войну и ни разу не вернулся повидать меня. Ни разу за почти десять лет...
Но я рада, что он не сделал этого. Ведь Троя далеко от Итаки — ни одному из ахейских царей не пришлось бы плыть домой так долго, как моему мужу. Моря полны опасностей, там бушует Посейдон, там безумствуют ветры — ледяной северный Борей и буйный Евр, там хозяйничают пираты... И даже если бы Одиссей отправил ко мне, например, Еврибата с весточкой, он рисковал бы потерять корабль...
Муж, уверенный в своей жене, не будет напоминать ей о себе. Настоящей любви не нужны письма, потому что мысль или чувства, изложенные на глине, становятся ложью. Разве можно выразить любовь теми же самыми закорючками, которыми Евринома записывает количество амфор в подвалах? Но и слова, которые мы могли бы передать друг другу через Еврибата, и они — ложь.
...Вот я просыпаюсь рано утром; в крохотное оконце едва пробивается рассвет, и в полутьме я скорее чувствую, чем вижу Одиссея, лежащего рядом. Наши плечи чуть соприкасаются. Я осторожно прижимаюсь к нему, кладу голову ему на грудь, и он, не просыпаясь, обнимает меня. Он тихо дышит, и я вдыхаю его запах, вбираю тепло его тела... Я сплю и не сплю, я поглощена теплом, покоем, счастьем... А рассвет разгорается, и вот уже его лицо становится отчетливо видно на подушке. Я протягиваю руку и глажу его по лбу, перебираю волосы, а он в полусне трется щекой о мою ладонь... Может быть, это и есть правда о нас...
Было скота у него без числа. Средь мужей благородных
Столько никто не имел ни в итаке самой, ни на черном
Материке. Даже двадцать мужей, если вместе их взять всех,
Столько богатств не имели. я все их тебе перечислю.
На материк ты пойдешь — по двенадцать его там коровьих
Можешь стад увидать, свиных, овечьих и козьих.
Их и чужие пасут и рабы самого господина.
А на Итаке — в конце ее самом — пасется вразброску
Козьих одиннадцать стад под надзором мужей превосходных.
Поочередно они пригоняют козла ежедневно
В город, из жирных козлов отобрав, кто покажется лучше.
Я же этих свиней тут пасу, охраняю от бедствий...
Гомер. Одиссея
