Шломо Вульф - Убежище
"Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо торжественных случаях. Их хватит надолго..."
"То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что - согласны? Так сразу?.." "Так ведь такие туфли!" "Танечка, перстаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка фальшивая, но... я -- согласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но -- ответьте."
"Миш, мы на "вы" или на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или нас?" "Таня..." "Ну разве надо что-то еще говорить после наших взаимных откровений? Я лично ни с кем из едва знакомых так не разговаривала, а вы?" "Тем более. Я человек очень замкнутый, если не угрюмый и... даже с моей бывшей женой..." "А вот этого больше никогда не надо, Мишенька. Никого у тебя, как и у меня, никогда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и ничего из прошлого анализировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы оба были каждый в своем тупике, куда нас поодиночке загнали разные обстоятельства. И увидели выход на этом борту. Так всегда бывает. Все браки на свете, в конце концов, случаются вдруг. Чего тут ждать и рассуждать? Конечно, я согласна вот так срочно, коль уж так сложились твои морские обстоятельства, стать твоей женой, милый..."
***
Вся моя жизнь -- сплошной моветон. Вот и сейчас -- прибыла на съемки с места судовых конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на корме грузового теплохода в рабочее время.
Зато какая декорация для этой сцены! Сплошной перебор красивостей, но что же делать, если на самом деле пылают алым и малиновым светом облака на горизонте, за которым скрывается в фиолетовых волнах огромное оранжевое солнце?..
И в каюте врача еще уютнее, чем в моей каюте лоцмана. В Мишином распоряжении не только его каюта а целый судовой медициский блок. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях станут моей жизнью до самой эмиграции. Но пока все так ново и фантастично! Это внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований.
Не было ничего. И нет ничего, кроме незнакомого гладкого белого мощного торса под моими руками и незнакомых сильных рук на моей груди, склоненной над запрокинутым в сладкой истоме совершенно новым, но уже родным лицом. В такт наших импульсивных движений с нашим дыханием на пределе человеческих возможностей я вижу то это лицо, то низкий потолок с дрожащими бликами отраженного от волн закатного солнца. Потом я уже не вижу ничего, кроме склоненного надо мной лица с приоткрытым ртом... И даже с Феликсом мне никогда не было так хорошо.
***
Да и в кают-компании все было совершенно иначе, чем было в недоброй памяти Севастополе, когда я "женихалась" с Феликсом. Какие-то совершенно другие лица и незнакомая искренняя радость всех без исключения незнакомых мужчин и женщин, которых Миша пригласил на нашу помолвку. Нерусские вина, замечательные закуски лично от похожего на Олега Попова кока, мечущегося между нашими столами и камбузом, искренние слезы белой зависти и радости за меня двух судовых буфетчиц, подарок от жены капитана -- какая-то коробочка с чем-то блестящим, а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать, но понимаю, что такой дорогой вещи в нашей семье не было ни в каком поколеньи. Меня поздравляют мои коллеги, проводящие здесь испытания, и зачем-то рассказывают о моем выступлении на антисионистком митинге.
У доктора Миши, моего жениха с еще не известной мне моей будущей фамилией тотчас густо краснеют лицо и шея, а глаза заполняются слезами. Он бросает на меня благодарный и восхищенный взгляд. Одновременно вдруг грянули в мою честь аплодисменты, а милейший молодой первый помощник капитана, политический руководитель экипажа растерянно оглядывается. И тут до меня доходит, что моя смутная догадка о национальности моего избранника верна, что судьба снова упорно поворачивает меня в строго определенном направлении, в точном соответствии с моим политически ошибочным сексуальным вектором, который я так твердо обещала Андрею Сергеевичу поменять на противоположный...
***
Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно естественно, словно и не могло быть другого. Если такое русской женщине на роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут воля небес, а с ней не поспоришь... Моя такая приличная с точки зрения партии и правительства до того фамилия сгинула в моем этнически чистом прошлом.
Представляюсь, читатель. Татьяна Алексеевна Бергер стоит со своим еще не Моше, но по паспорту, от рождения, Моисеем Абрамовичем Бергером перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей мира. Ибо декорацией к следующей сцене является Одесский театр оперы и балета во всем великолепии своих белых на сером фоне колонн и обрамляющих его акаций под голубым черноморским октябрьским небом. Весь город величественно разворачивается перед нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем. Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки. Миша показывает мне места своего детства и юности.
И персонажи этого акта тоже словно спихнули куда-то за кулисы всех предыдущих героев моей драмы и нормализовали весь тот сумасшедший дом, в котором я до сих пор играла свою роль. Мама Миши, тихая и застенчивая Софья (надо же!) Моисеевна была полной противоположностью Софье Казимировне. А его папа, забегающий мне каждый шаг высокий и сутулый одесский портной Абрам Эммануилович, вовсе не напоминал румяного бравого полковника морской пехоты с орденами на своей крутой еврейской груди за успехи арабов в убийстве израильских солдат.
О, как я таяла в лучах всеобщего восхищения и обожания под точно таким же навесом из винограда, как в Севастополе, но в крошечном дворике на какой-то станции Фонтана, у дверей беленького домика Бергеров, под которым всю ночь шумело море!..
***
Зато уже назавтра я пережила такую ревность, по сравнению с которой боль от измены Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я с первого дня ждала какого-то подвоха -- у него прямо на лице было что-то нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью.
Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..
Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового мужа, работника горисполкома, в другом конце Одессы.
Так что декорацией к этой сцене можете считать заурядную городскую квартиру, но с виноградными лозами и свисающими кистями прямо на балконе, представляете? Действующие лица явления первого - мой уже Миша Бергер и эффектная худощавая энергичная сероглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне показалось из прихожей, совсем не мимолетно и слишком долго другого бывшую свою Галю.
Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид вислоусого щирого украинца по имени Тарас - ее нового мужа. Тот взгляд, которым он одарил сцену цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и к доктору Бергеру.
И тут вам явление третье - на сцене не больно-то худощавая блондинка с такими глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуешь. К тому же, в легкомысленном курортном наряде, ибо, как говорится, не при исполнении.
Муж бывшей жены моего нынешнего излишне ласкового не совсем по адресу мужа смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера. Щирый Тарас не счел необходимым даже соблюдать приличия: "Тю, сплюнул он, - так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."
"Не нравлюсь? -- прищурилась я, увлекая его под руку на увитый виноградом балкон. -- Или наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було, було, - разозлилась я. -- А вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок себе подобрал, хохол дурной." "Ты що? -- побагровел он от моей наглости. -- Та як ты смиешь? Мени? У мени ж у хати? Та в моий ридной Украйини!.."
"Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя благоверная моему суженному проговорилась как-то, что твой завотделом вообще еврей. Ну-ка я ему расскажу о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда заткнешь свой поганый язык, хохол ты двуглавый?" "А чому двуглавий?" -- не сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия -- партия интернационалистов, не слышал? Короче, как дальше будем выяснять отношения -- на мове или по-человечески?"
