Григорий Свирский - Ряженые
Почти все девчонки были на удивление стройны, длинноноги, а дочь Шушаны - глаз не оторвешь. Не по-израильски белолица. Огненные иудейские глаза с новомодными синими веками, толстая, цвета пшеницы, коса, завернутая на темени валиком. Царевна.
Был и один кавалер. Но Юра его как бы и не заметил. Задержался на мгновение. Шушана, шедшая за ним, слегка подтолкнула его в спину.
Поднялись наверх. Музыка и шарканье ног доносились и сюда, но глуховато. Не мешали. Разговор как-то сам по себе принял иной уклон:
- У нас в Литве еврейские девочки никогда не торговали своим телом, сказала Шушана - Тут все иначе, - с горечью добавила она. - В домах беда, безденежье. Иные девчата сообразили, что они за день могут заработать больше, чем несчастный папа, убирающий дерьмо на улицах, за месяц. В этом тоже сказывается характер нашего общества, в котором, Юра, "не моют руки..."
Юру как жаром обдало. "А Марийка?!.. Пока колебались - ехать в Израиль-не ехать, мать ей все своих танцоров подкидывала. Клюнет - не клюнет? Сама призналась..." Захотелось выскочить из дома Шушаны, побыть наедине с собой... И ушел бы, да пронзила мысль, что насторожит соседку и... выдаст этим Марийку. А что было, быльем поросло!.. Заставил себя остаться, хотя какое-то время ничего не слышал, ничего не понимал... Наконец, нашел в себе силы, поднял глаза на Шушану. Ее темно-красное от несходящего израильского загара нервное лицо с запалыми щеками искажено страданием. Задержал взгляд на нем, и словно впервые увидел Шушану. Лет сорока пяти-пятидесяти. Маленькая, худющая, как подросток, порывистая, властная. Глазастая, как и дочь, только глаза притушены, в них многолетняя усталость.
Шушане стало вдруг нестерпимо жарко в ее плотном вязаном свитере с высоким, как у летчиков, воротом. Вытерла шею платком. Пышущая жаром Шушана вызвала в памяти Юры огненную армянку, которая кричала ему в Ереване, что если не она, то ее сыны непременно отнимут у турок Арарат. Сжатые в кулаки руки Шушаны, похоже, сильные, цепкие, вызывают уважение. Такая своего врага и задушить может. Силы хватит. "Есть женщины в русских селеньях..." мелькнуло у него. Захотелось вдруг выговориться перед этой пронзительно умной, сильной, недюжинной женщиной, страсть и боль которой оказались и его, Юриной, болью и страстью.
На стене, над письменным столом Шушаны, висел в дубовой рамке большой портрет мужчины, напоминающего своими острыми, смуглыми чертами и худобой вождя индейского племени. Брат? Муж? Ни разу здесь не видел... В глазах мужчины, казалось, было что-то от магнита. От них было трудно отвести взгляд.
Стараясь не смотреть на него, Юра заговорил вдруг о самом своем сокровенном, о чем не говорил никогда и никому.
- Я думаю во многом... как и вы, Шушана: все государства, созданные под идею, так сказать, хорошо поджаренные на "изме" - любом "изме"! сходны по психологическим и аморальным основам, недолговечны. И тем уж взаимосвязаны. Одно перетекает в другое - и своим доктринерством, и неизбежным террором. Ленин - Гитлер - сталинские марионетки в "народных демократиях" - Холокост одна пуповина у них. Как в Торе: "Авраам родил Исаака... Исаак родил Якова"... и так далее. Это социологический закон, о котором здесь никогда не упоминают. Я, во всяком случае, нигде этого не читал... - Юра еще долго говорил о лживости и недолговечности всех идеологических государств "государств будущего", морщась: разбередили рану -: "руки не моют..." Поднялся, сказал, что пора купать малюток, а он, вот, выскочил из дома и засиделся. - Но что же делать, Шушана?
- Пре-эжде всего, не мальчишничать! Поверьте мне, я хорошо нахлебалась от этого великовозрастного мальчишничанья. Сыта по горло.
- Профессор Богорад - это тоже мальчишничанье?
- О, нет! Он очень уважаемый в стране человек. Известный химик. В молодости был нашим еврейским Кибальчичем: изготовил бомбу, взорвавшую гостиницу "Кинг Джордж" - штаб английских колониальных войск. Выдал его Бен Гурион, как и всех остальных, англичанам. Не сбежал бы Богорад, повесили бы...
Простился с Шушаной сердечно, понял - единомышленники. Был в этом уверен более полугода, до того часа, когда зимой прогремела на всю страну автоматная очередь врача Баруха Гольдштейна по арабам, молившимся в Хевроне, в усыпальнице Махпела...
Юра, махнув рукой провожавшей его Шушане, сделал несколько шагов в сторону своего дома и наткнулся... на Сулико. Тот стоял сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть. Сухое, желтоватое, как из пергамента, лицо старика было таким, будто у него рвали зубы. Сулико кивнул на дом Шушаны, из открытых окон которого доносились дергающиеся ритмы рок-н- рола, под барабанную россыпь и звяканье оркестровых тарелок, и сказал, скорбно поджимая губы:
- Машиях никогда не прийдет к нам. С такой музыкой мы его не дождемся, нашего Машияха. А это полный крах, скажу я тебе...
Глава 8.
"НАВАЖДЕНИЕ БАРУХА..."
Радио в городских автобусах едва сочится, но стоит диктору произнести магические в Израиле слова "последние известия", как водитель тут же переключает трансляцию на полную мощность. Новости в притихшем автобусе звучат с оглушающей силой, нередко вызывая у пассажиров нервические восклицания, а то и слезы. Сегодняшние новости вызвали в автобусе гул, смятение. Юра Аксельрод простонал, словно его задели камнем или ножом.
- "Врач из поселения Кирьят Арба Барух Гольдштейн, - деловой скороговоркой сообщал диктор, - расстрелял из автомата 29 арабов, молившихся в пещере Махпела..."
Юра был оглушен: "У могил патриархов?! В Святом и для евреев и для арабов месте!.."
Голос диктора звенел, - словно объявлял о начале войны. Впрочем, война могла начаться в любую минуту... Юра выскочил из автобуса на первой же остановке, позвонил из автомата в свой компьютерный отдел, попросил, если можно, сегодня его заменить: он должен быть дома, рядом со своими малютками.
Местный транспорт - из Иерусалима в Эль Фрат - отправляется лишь трижды в день. Пришлось долго голосовать в толчее солдат-отпускников, на развилке шоссе на Рамаллу, наполовину перекрытом сегодня демонстрантами всех мастей "Зеленые" клеймят Рабина, "Шалом ахшав" (Мир немедленно!) - славит.
Добрался до своего Эль Фрата лишь через два с половиной часа.
Задыхаясь, влетел в дом. Никого. Лишь бабушка гремит на кухне горшками.
- Где дети?
Голос у бабушки безмятежный, "еще довоенный", мелькнуло у Юры:
- ВнучА ушла с "паровозиком". В хате холодно. Решила погреть наших козляток на солнышке.
Выскочил на улицу. Откуда-то гремит чужой металлический голос. В "матюгальник" орут, что ли? Добежал до угла, откуда открывался каменистый пятачок, Сенатская площадь Эль Фрата, как называл ее Юра: на "Сенатской" происходили все сходки и партийные "разборки". Там темнела плотная, будто сбитая в кулак толпа, колыхавшаяся от возбуждения и что-то кричавшая. Подбежал ближе, сразу различил несколько "своих", в черных шляпах. Ортодоксы из американцев - самые непримиримые. А вот двое из Южной Африки, беглецы от "каторжника Манделы", как они его неизменно величали.
Чуть поодаль горбится на холодном ветру Сулико. Примчался впопыхах без пальто, в своих неизменных солдатских шортах с белыми ниточками "цицес" по бокам. Пританцовывает на худых ногах поодаль от толпы. Вроде он и тут, и в стороне. Нет его...
Марийки с коляской нигде не было.
Но о чем вещал звеневший "матюгальник"?
- "Геройский подвиг Баруха Гольдшейна, которым полна сегодня наша печать, блистательный ответ поселенцев мертвому правительству Рабина. Завтра в Кирьят Арба торжественные похороны героя, на которые..."
- Урэ-эй! - во всю силу своих легких вскричала толпа. И забила в ладоши, задвигалась. - Все поедем туда!
"О, Господи!" - И тут Юра увидел Марийку с "паровозиком" - длинной, из двух отсеков, никелированной американской коляской на шинах-дутиках. Жена слушала оратора тоже поодаль от толчеи, хоронясь за камнем с подветренной стороны, и... тоже аплодировала.
Марийка никогда не была модницей. До свадьбы неизменно появлялась в своем полосатом платье, стянутом у длинного "журавлиного" горла какой-то медяшкой. А сейчас - мать натаскала тряпок, никаких шкафов не хватает. Расклешенная марийкина юбка до пят полощется на диком ветру, как флаг корабля...
Сменились ораторы, передав друг другу "матюгальник". Зазвучал вдруг знакомый, с хрипотцой "адмиральский бас", который Марийка отчего-то ненавидела с первого дня. Не поверил самому себе: ослышался? Наконец, разглядел оратора в спортивном "олимпийском" свитере, поднявшегося на плоский камень - трибунку с мегафоном в руках. "Шушана?!"
Кинулся к Марийке разъяренный: - Мари! Ты что, модница, с ума сошла?! Чему ты аплодируешь?!
- Ты разве не слышал? - воскликнула раскрасневшаяся Марийка, когда он потащил и ее, и "паровозик" с детьми подальше от ревущей толпы. - Митинг в честь геройского подвига...
- Какого подвига?! Это ужасная провокация! Вроде той, когда кто-то хотел взорвать мечеть Эль Акса...
