Галина Щербакова - Подробности мелких чувств
На улице она посмотрела на то место. Смятый газончик. Сломанные ветки тополя. Из подъезда вышла женщина со второго этажа. Она, как и Нора, жила в однокомнатной квартире и все время ждала, когда ее убьют. Она первая в подъезде (клетке!) поставила металлическую дверь и застеклила балкон, а на окнах сделала решетки. Но от всего этого бояться стала еще пуще, ибо квартира с такими прибамбасами неизбежно становилась ценней, а значит, убить ее было все завлекательней. Ее звали Люся, и она работала кассиршей в аптеке.
- Видели, у нас тут с крыши спрыгнул? - спросила Люся.
- С крыши? - опять задала свой вопрос Нора.
- У него на чердаке было место. Матрац и даже столик... Вот несчастные люди с девятого этажа, вот несчастные. Мог ведь их поубивать! - Люсе нравилась грозящая другим опасность. Даже жаль, что "разбойника" нет, хорошо бы он попугал девятиэтажников, как ее пугает улица. Хорошо, чтобы что-то случилось с другими. Ужас вокруг странным образом успокаивал Люсю, придавая этим как бы большую крепость ее замкам и решеткам. Но так мгновенно кончилась замечательная история. Человек разбился, а милиция тут же нашла, откуда он выпал...
Люся смотрела на Нору и думала, что хорошо бы и с этой артисткой что-нибудь случилось - нет, она к ней, можно сказать, даже хорошо относится, но если выбирать, то пусть убьют артистку. Какой от них прок людям? Не сеют, не пашут, не пробивают в кассе лекарства. Люся смотрит на Нору, Нора смотрит на Люсю.
"Какая сука! - думает Нора. - какая сука!"
И разошлись. В тот вечер Нора играла Наталью в "Трех сестрах". Она всегда не любила эту роль, хотя ей говорили, что она у нее лучшая. Ну да! Ну да! Наталья - фальшивая обезьяна. Обезьянство обезьянски обезьянное. "Бобик!", "Софочка!" Фу...
В финале, говоря последние по пьесе Натальины слова "Велю срубить эту еловую аллею... Потом этот клен... Велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах...", увидела глаза актера, игравшего Кулыгина, и так закричала "Молчать!", что тот реплику "Разошлась!" сказал как бы не по пьесе, а по жизни. Это она, Нора, разошлась, тут финал, когда тут сейчас сестры будут высевать во все стороны разумное, доброе, вечное, а она Нора-Наталья как будто забыла, что она тут не главная. Натянула на себя одеяло и закончила пьесу тем, что сказала всем: "Молчать!", хотя столько-то других слов и такие туда-сюда мизансцены.
Но теперь все так торопятся, что никто, кроме напарника, не заметил ее разрушений. Не пришлось, оправдываясь, объяснять, что с ее балкона разбился человек, что никто про это ничего не знает, хотя у милиции есть улика ярко-оранжево-зелено-желтое ее, Норино, полотенце.
Она рассказала все Еремину (Кулыгину), с которым не то дружила, не то крутила роман, одним словом - имела отношения, в которых можно рассказать то, что не всем скажешь.
- Знаешь, - сказал Еремин, - перво-наперво почини перила, а потом сразу забудь. В милицию не ходи ни в коем разе. Это последнее место на земле, куда надлежит идти человеку. Даже при несчастье, даже при горе... Вернее, при них тем более. Сию организацию обойди другой улицей.
- Но он был на моем балконе!
- А тебя при этом не было дома. Тебя, как говорится, там не стояло.
- Если так подходить... - возмутилась Нора.
Но Еремин перебил.
- Не взвывай! Только так и подходить. Заруби на носу. Милиция. ФСБ. ОМОН. Армия. Прокуратура. Адвокатура. Суд. Что там еще? Беги их! Они - враги. По определению. По назначению. По памяти крови и сути своей.
- Окстись, - сказала Нора. - Я без иллюзий, но не до такой же степени!
- До бесконечности степеней, - ответил Еремин. - Пока не умрет тот последний из них, кто уверен, что имеет над тобой право.
- Ванька! - засмеялась Нора. - Так тебя ж надо выдвигать в Думу.
- Я чистоплотный, - сказал Еремин. - А ты, Лаубе, теряешь свой знак качества. Ты, Норка, читаешь советские детективы.
- Нет, нет и нет... Неграмотная я...
Но всю дорогу из театра она продолжала этот разговор с Ереминым, а когда пришла, то, несмотря на ночь, позвонила в милицию, что хочет завтра видеть участкового по поводу... Тут она запуталась в определении, замекала и положила трубку.
Ночью ей снился сон. Она меняется квартирой с Люсей, и та требует приплату, что с ее второго этажа лучше виден упавший. "Смотри! Смотри!" Люся тащит ее на свой балкон, и Нора хорошо видит затылок мужчины, заросший густо, по-женски. "Бомжи не ходят в парикмахерскую", - думает она. "Отсюда и вши, читает ее мысли Люся. - Но до второго этажа они не дойдут. У вшей слабые конечности".
На этом она проснулась. "Затылок, - подумала. - Я его почему-то знаю". "Дура, - ответила себе же. - Такую кудлатую голову носит, например, их прима. Вечные неприятности с париком. Они ей малы, и прима по-крестьянски натягивает парик на уши. И делается похожа на мороженщицу у театра. Та тоже тянет на уши шапку из песцовых хвостов... А потом делает этот странный дерг бедрами туда-сюда... И вороватый взгляд во все стороны - видели? Не видели? Что я крутанулась вокруг оси?" Нора не раз приспосабливала жесты мороженщицы к своим ролям. Очень годилось, очень... Пластика времени... Подергивание и растягивание. Загнанный в неудобные одежки совок. Человек не в своем размере. Совершенство уродства. Господи, сколько про это думалось! "Эта Лаубе свихнется мозгами!"
Так вот... Затылок... "Я знаю этот затылок в лицо", - подумала она снова.
18 октября
Милиционер пришел сам. Надо же! Именно накануне у них в участке опробовали телефон-определитель, он срабатывал через два раза на третий, но ее звонок был как раз третьим. Участковый пришел в их подъезд по вызову: семейная драка в квартире шестнадцать. Звонили из семнадцатой - у них от шума вырубился свет. Участкового звали Витей - нет, конечно, он был Виктор Иванович Кравченко, но на самом деле все-таки Витя, даже, скорей, Витек. Он приехал из Ярославской деревни, где работал механиком. Но тут механизмы кончились, председатель все пустил по миру, а то, что осталось, "уже не подлежало ремонту". Эти слова Витя прочитал в акте по списанию механизмов, и они вошли в него одним словом: "неподлежалоремонту". Теперь Витек работал в милиции, жил в общежитии и не переставал удивляться разности жизней там - в деревне и тут - в столице. Конечно, он бывал в Москве, и не раз, в мавзолее бывал, на ВДНХ, ездил туда-сюда на водном трамвае, в метро познакомился с девушкой из Белоруссии, тоже деревенской, они стали писать друг другу письма, а потом почта "накрылась медным тазом". Жаль девушку. Такая беленькая-беленькая. Ресницы такие редкие-редкие, но длинные-длинные. Существующие как бы сами по себе, они очень волновали Витю. Он старался положить этому конец, так как не любил, когда в душе что-то тянет. И он даже написал ей, что "нашу дружбу нельзя считать действительной, ибо никак"... Последние два слова повергли его в такое сердцебиение, что письмо пришлось порвать, но "ибоникак" (тоже пишется и звучит вместе) почему-то в нем осело на дно и стало там (где? где осело?) укореняться.
Но это когда было! Он тогда приезжал в Москву гостем, а сейчас он тут замечательно работал, жил в хорошей теплой комнате с таким же, как он, милиционером из Тамбова. Ничего парень, только очень тяжел духом ног. Витя старался держать форточку открытой - ибоникак.
Так вот... Он позвонил Норе в девять утра, откуда ему было знать, что в такое время артистки еще не встают, это не их час. Но он ведь понятия не имел, что она артистка. Знал бы - сроду не пришел.
Нора едва запахнула халат и впустила Витька. Пока поворачивался ключ, он громко сглотнул сопли и сделал выражение приветливости при помощи растягивания губ. "Улыбайте свое лицо", - учил их капитан-психолог на краткосрочных курсах. Москва тогда напрягалась к юбилею, и это было важно - не отпугивать лицом милиции страну людей.
Дальше все полетело к чертовой матери. Нора открыла дверь. А когда она это делала, то всегда рисовалась на фоне афиши кино, где еще в младые годы сыграла маленькую, но пикантную роль легконравной женщины, которая во времена строгие позволяла себе, заголив ногу, застегивать чулок (дело происходило до войны и до колготок) в самой что ни на есть близости к табуированному месту. Длинные Норины ноги толкали сюжет кино в опасном направлении, и тем не менее это было снято и показано! И в чем и есть главный ужас искусства - осталось навсегда. Недавно фильм демонстрировали по телевизору, и, конечно, никто ничего не заметил, тоже мне новость: три секунды паха и кромки трусов. Даже детям это уже давно можно смотреть. Но Витя, человек по природе здоровый и не испорченный душевно, был - по кино - очень на стороне мужчины, которого эта женщина без понятий волокла к себе грубо и без всяких яких. Он остро пережил этот момент насилия над мужским полом и момент его потрясения нечеловечески красивой ногой, ведущей простого человека в самую глубь порока.
А тут возьми и откройся дверь, и Нора стоит в халате, по скорости одевания не тщательно запахнутом, и даже где-то чуть выше колена белеется то самое тело, и можно всякое подумать, опять же афиша не оставляет сомнения, что он видит то, что видит, а потом Витек наконец подымает глаза на Нору.
