Алексей Писемский - Масоны
- У тебя, Зверев, с этой щелкушкой Миропой, должно быть, того?
- О, черт бы ее драл!.. - отшучивался он. - У меня, батеньки, может быть того только с хорошенькими женщинами, а мы таких видали в царстве польском между панночками.
Когда новые постояльцы поселились у Миропы Дмитриевны, она в ближайшее воскресенье не преминула зайти к ним с визитом в костюме весьма франтоватом: волосы на ее висках были, сколько только возможно, опущены низко; бархатная черная шляпка с длинными и высоко приподнятыми полями и с тульей несколько набекрень принадлежала к самым модным, называемым тогда шляпками Изабеллины; платье мериносовое, голубого цвета, имело надутые, как пузыри, рукава; стан Миропы Дмитриевны перетягивал шелковый кушак с серебряной пряжкой напереди, и, сверх того, от всей особы ее веяло благоуханием мусатовской помады и духов амбре.
Миропа Дмитриевна непременно ожидала, что Рыжовы примут ее приветливо и даже с уважением, но, к удивлению своему, она совершенно этого не встретила, и началось с того, что к ней вышла одна только старуха-адмиральша с лицом каким-то строгим и печальным и объявила, что у нее больна дочь и что поэтому они ни с кем из знакомых своих видаться не будут. Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более, чем кого-либо, не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым. Оказалось, что адмиральша ранним утром куда-то ездила и привезла подслеповатую старушонку, которая и предназначалась у них исполнять ту и другую должность.
"Вот тебе на! - подумала не без иронии Миропа Дмитриевна. - Каким же это образом адмиральша, - все-таки, вероятно, женщина обеспеченная пенсией и имеющая, может быть, свое поместье, - приехала в Москву без всякой своей прислуги?.." Обо всех этих недоумениях она передала капитану Звереву, пришедшему к ней вечером, и тот, не задумавшись, решил:
- Роман тут какой-нибудь!
- Роман? - воскликнула Миропа Дмитриевна с сильно засветлевшимися глазками.
- Конечно, роман! - повторил Аггей Никитич. - В Варшаве это почти каждодневно бывает.
- Но роман у дочери, я полагаю, а не у старухи, - заметила Миропа Дмитриевна.
- Вероятно! - подтвердил капитан. - И скажите, эта дочка хорошенькая?
- Очень!.. Очень!.. - почти взвизгнула Миропа Дмитриевна. - Сначала я ее, - продолжала она, - и не рассмотрела хорошенько, когда отдавала им квартиру; но вчера поутру, так, будто гуляя по тротуару, я стала ходить мимо их окон, и вижу: в одной комнате сидит адмиральша, а в другой дочь, которая, вероятно, только что встала с постели и стоит недалеко от окна в одной еще рубашечке, совершенно распущенной, - и что это за красота у ней личико и турнюр весь - чудо что такое! Ну, вообразите вы себе сливки, в которые опущены листья розы!
Капитан при этом как бы даже заржал слегка.
- Это хорошо, должно быть! - произнес он.
- Удивительно, неописанно хорошо!.. - подхватила Миропа Дмитриевна. - И я вот теперь припоминаю, что вы совершенно справедливо сказали, что тут какой-нибудь роман, потому что у дочери, тоже как и у матери, лицо очень печальное, точно она всю ночь плакала.
- Будешь плакать, как эта проклятая любовь заползет червячком в душу!.. - проговорил с ударением капитан.
Миропа Дмитриевна совершенно справедливо говорила, что на лицах Людмилы и адмиральши проглядывала печаль. В тот именно день, как за ними подсматривала Зудченко, у них произошел такого рода разговор:
- Ты принимала ту микстуру, которую я тебе привезла? - спросила Юлия Матвеевна сухим тоном.
- Принимала, - отвечала дочь нехотя и с оттенком досады.
- И что же, лучше, поспокойнее себя чувствуешь?
- Нет!
- А покушать чего не хочешь ли?
- Нет!
Проговоря это, Людмила, видимо, терзаемая мучащей ее тоской, встала и ушла в свою комнату.
Старуха же адмиральша подняла свои глаза на висевший в углу дорожный образок казанской божией матери, как бы возлагая все свои надежды на владычицу.
Перед тем как Рыжовым уехать в Москву, между матерью и дочерью, этими двумя кроткими существами, разыгралась страшная драма, которую я даже не знаю, в состоянии ли буду с достаточною прозрачностью и силою передать: вскоре после сенаторского бала Юлия Матвеевна совершенно случайно и без всякого умысла, но тем не менее тихо, так что не скрипнула под ее ногой ни одна паркетинка, вошла в гостиную своего хаотического дома и увидала там, что Людмила была в объятиях Ченцова. Как бы сразу все прояснилось и объяснилось в недалеком уме старухи: и эта необыкновенная дружба дочери с Ченцовым, и разные, никогда прежде не замечаемые в Людмиле странности, и наконец прихварывание ее. Людмила первая заметила мать и, вскрикнув с ужасом: "мамаша!", убежала к себе наверх. Юлия Матвеевна, с лицом как бы мгновенно утратившим свое простодушие и принявшим строгое выражение, обратилась к Ченцову, тоже окончательно смущенному, и сказала:
- Я надеюсь, что ваша нога больше не будет в моем доме?
Ченцов, ничего не ответив, а только неловко поклонившись, ушел из гостиной, а потом и совсем уехал из хаотического дома.
Адмиральша прошла наверх в комнату дочери. Людмила лежала в постели, уткнувшись лицом в подушки и плача.
- Мы с тобой завтра же едем в Москву! - проговорила решительно и твердо адмиральша.
- Зачем? - отозвалась глухо и сквозь слезы дочь.
- Я тебе после скажу!.. Поедешь?
Людмила некоторое время не отвечала. Старуха с прежним выражением в лице и в какой-то окаменелой позе стояла около кровати дочери и ожидала ответа ее. Наконец Людмила, не переставая плакать, отозвалась на вопрос матери:
- Хорошо, мамаша, я поеду с вами... Я знаю, что мне нужно уехать!..
Адмиральша сошла вниз в свою комнату и велела позвать Сусанну и Музу. Те пришли. Юлия Матвеевна объявила им, что она завтра уезжает с Людмилой в Москву, потому что той необходимо серьезно полечиться.
- А нас, мамаша, вы разве не возьмете? - спросила Сусанна с удивлением.
- Нет, у меня денег теперь мало, чтобы вас всех везти, - отвечала ей с твердостью адмиральша.
- Но что же такое с Людмилой? - не отставала Сусанна.
- Она за обедом еще ничего не говорила, что больна, - вмешалась в разговор и Муза.
- Ей вдруг сделалось дурно! - объяснила, нисколько не теряясь, адмиральша. - И вы, пожалуйста, не заходите к ней... Она, кажется, немножко заснула.
Обе сестры однако не послушались матери и, возвратясь наверх, заглянули в спальню Людмилы. Та лежала на постели неподвижно. Думая, что она, может быть, в самом деле заснула, Сусанна и Муза отошли от дверей.
- Отчего ж за доктором не пошлют? - сказала последняя.
- Не понимаю!.. Я, впрочем, пойду и скажу об этом матери, - проговорила Сусанна и немедля же пошла к адмиральше.
Она нашла ее уже стоявшею перед чемоданом, в который Юлия Матвеевна велела укладывать как можно больше белья Людмилы, а из нарядных ее платьев она приказала не брать ничего.
- Надобно, по крайней мере, послать за доктором, мамаша, - сказала ей Сусанна.
- Не нужно, - возразила ей резко адмиральша, - докторов менять нельзя: там в Москве будут лечить Людмилу другие доктора, а ты лучше съезди за тетей, скажи ей, чтобы она приехала к вам пожить без меня, и привези ее с собой.
Сусанна, ничего более не возразив матери, поехала в монастырь исполнить данное ей поручение. Муза же, встревоженная всей этой неприятной новостью, села за фортепьяно и начала наигрывать печальную арию.
Сусанна вскоре возвратилась с тетей-монахиней, с которой Юлия Матвеевна долго совещалась наедине, все что-то толкуя ей, на что монахиня кивала молча своей трясущейся головой.
На другой день Рыжовы уехали в Москву. Людмила, прощаясь с сестрами, была очень неразговорчива; адмиральша же отличалась совершенно несвойственною ей умною распорядительностью: еще ранним утром она отдала Сусанне пятьдесят рублей и поручила ей держать хозяйство по дому, сказав при этом, что когда у той выйдут эти деньги, то она вышлет ей еще. Свою поездку в Москву Юлия Матвеевна предпринимала, решившись продать довольно ценные брильянтовые вещи, которые она получила в подарок от обожаемого ею адмирала, когда он был еще ее женихом. Сокровище это Юлия Матвеевна думала сохранить до самой смерти, как бесценный залог любви благороднейшего из смертных; но вышло так, что залог этот приходилось продать. Сколь ни тяжело было таковое решение для нее, но она утешала себя мыслью, что умерший супруг ее, обретавшийся уж, конечно, в раю и все ведавший, что на земле происходит, не укорит ее, несчастную, зная, для чего и для какой цели продавался его подарок.
Едучи дорогой, Юлия Матвеевна не вскрикивала, когда повозка скашивалась набок, и не крестилась боязливо при съезде с высоких гор, что она прежде всегда делала; но, будучи устремлена мысленно на один предмет, сидела спокойно и расспрашивала издалека и тонко Людмилу обо всем, что касалось отношений той к Ченцову.
