Михаил Салтыков-Щедрин - Господа ташкентцы
- Господа! "Палач" жрет! - раздавалось по классу. Это был самый ненавистный для него крик, потому что,
вслед за тем, мальчишки, как бесенята, вскарабкивались на скамейки, подбегали к "палачевской", бросали в "палача" песком и книгами и вообще старались всячески портить "палачов корм". "Палач" огрызался и рычал, но не решался оставить место, потому что по опыту знал, что если он хоть на минуту погонится за кем-нибудь из своих мучителей, то корм его будет мгновенно расхищен. Поэтому он старался как можно скорее уничтожить награбленное и, когда процесс истребления приходил к концу, отяжелевал. В таких случаях он боком садился на лавке и посоловелыми глазами смотрел в упор на рассеявшуюся мелюзгу, улыбаясь, барабаня пальцами по конторке и как бы говоря: а нуте, не угодно ли будет пристать ко мне теперь!
По субботам "палача" секли. В заведении, где он воспитывался, существовало насчет этого очень своеобразное обыкновение. Каждую субботу, после всенощной, учеников строили в два ряда по бокам рекреационной залы, и затем, по воцарении гробовой тишины, инспектор классов громким и ясным голосом вызывал на середину тех, которые получили, в течение недели, известное число нулей.
- Господин Хмылов! - обыкновенно начинал инспектор.
Хмылов выходил и исподлобья высматривал, какой урядник будет сечь, Кочурин или Купцов, так как Кочурин сек больно, а Купцов - нестерпимо. Сообразно с этим он возвышал или понижал температуру своего духа и затем, молча перекрестясь, ложился на скамейку.
- Шестьдесят! - командовал инспектор.
- Василий Ипатыч, не приказывайте держать! - уже лежа, обращался к нему Хмылов.
- Дядьки! оставить господина Хмылова лежать свободно!
- Ж-ж-ж-и-и! - раздавалось в воздухе.
Хмылов лежал вольно и не испускал ни единого стона. Иногда он закусывал губу и с ожесточением царапал себе грудь, чтобы нейтрализировать одну боль посредством другой. Когда отсчитывали последний, шестидесятый удар, он проворно соскакивал со скамейки и как ни в чем не бывало принимался натаскивать на себя нижнее платье.
Между учениками ходила легенда, будто "Танька, ростокинская разбойница", еще в детстве выкупала "палача" в каком-то болоте, в мертвой воде, и с тех пор палачово тело сделалось твердо, как чугун.
Но в одну из суббот совершилось нечто совсем непредвиденное. Инспектор классов, сделав обычный парад, вдруг, сверх всякого чаяния, объявил:
- В течение целой недели господин Хмылов получил только один нуль, и потому сечен сегодня не будет. Во внимание к столь очевидному знаку милосердия божия, всем лентяям, с разрешения господина директора, объявляется на сей раз прощение! Господа! будьте признательны господину Хмылову.
"Палач" вдруг сделался героем дня. Его окружили и поздравляли со всех сторон, но он казался скорее сконфуженным, нежели обрадованным. Удивленно озирался он по сторонам и очевидно недоумевал, серьезно ли его поздравляют или нет. И сомнения его были далеко не безосновательны, потому что поздравления с каждой минутой делались шумнее и шумнее" и наконец превратились в явное приставанье.
- Палач! палач! - раздавалось со всех сторон.
И через минуту Хмылов, с налитыми кровью глазами, уже бежал без памяти по коридору, преследуемый криками беспощадной мелюзги.
У "палача" был только один друг - "Агашка".
Судя по кличке, можно бы предположить в этом юноше что-нибудь женственное, но в действительности было совершенно противное. "Агашка" был рослый детина, столь же сильный, как и "палач", и в то же время безусловно безобразный. Круглое, плоское и скуластое лицо его, снабженное маленькими глазками, широким ртом и мясистым носом, с раздувающимися ноздрями и почти без переносицы, было до такой степени оригинально, что сразу вызывало потребность окрестить обладателя этих сокровищ каким-нибудь прозвищем. И вот, когда он в первый раз вошел новичком в класс, один, из учеников, взглянув на него, крикнул: "Господа! Агашка пришла!" И, должно быть, прозвище попало метко, потому что с тех пор новичок так и пошел гулять с ним по заведению.
Настоящая фамилия "Агашки" была Голопятов, а родом он был из мелкопоместных дворян той же Орловской губернии, откуда происходил и "палач". Это было первым поводом для сближения между ними.
Однажды, по окончании классов, встретившись с Голопятовым в коридоре, "палач" первый подошел к нему.
- Вы откуда? - спросил он его.
- Орловской губернии Мценского уезда.
- Значит, Амченина к нам на двор... так?
- Пожалуй.
- Ну, а я Кромской. Орел да Кромы - первые воры. Будем знакомы.
Вторым поводом к дружбе была физическая сила, которою несомненно обладал "Агашка". До поступления его, "палач" чувствовал себя одиноким; теперь он получил возможность тягаться, бороться и вообще производить всяческие эксперименты силы. Как только звонок возвещал рекреацию, оба спешили в зал и вступали в единоборство. "Агашка" был прост и потому бился чисто, так сказать, первобытно; "палач" был лукав и потому увертывался, извивался, пользовался слабыми сторонами противника и прибегал к подножкам. Поэтому первый был почти всегда побеждаем, но второй все-таки понимал, что, не ровен случай, и "Агашка" может искалечить его. Уставши бороться, они ходили взад и вперед по коридору, разговаривая о силе, приводя примеры силы и предаваясь самому фантастическому лганью по поводу силы.
- У меня дядя телегу за колесо на всем скаку останавливает! - хвастался "Агашка".
- А у меня был прадедушка, так тот однажды у черкасского быка рог изо лба вывернул! - отзывался "палач". - Да он и фальшивую монету делал! прибавлял он совсем неожиданно.
Когда и этот разговор истощался, они молча сравнивали свои кулаки: и тот и другой выставит кулак, и меряются.
- Только у меня, брат, костистее, - молвит "палач", - мой кулак настоящий... сухой!
- Ну, брат, и моим можно душу из оглоблей вышибить! - возразит "Агашка".
И опять начнут молча ходить, покуда опять придет охота мерить кулаки.
Иногда разговор разнообразился.
- Ты как полагаешь, Хмылов? - спросит "Агашка", - кто шибче дерет, Кочурин или Купцов?
- Кочурин шибче, Купцов больней. У Кочурина рука вольная, и сердце играет; у Купцова рука словно как не своя, да и дерет он словно как не сам. Кочурин до тридцати ударов рубцы только кладет, а Купцов с первого удара кожу просекает. Купцова я боюсь.
- Да, это так; Купцов - это, я тебе скажу...
- Нет, прошлого года, как-то раз оба урядника больны или в отлучке были, так меня, вместо них, ламповщик драл... вот, я тебе скажу, драл!
- Больно?
- Шкуру спустил! Довольно тебе сказать, что даже я обезумел! Как только это шестьдесят сосчитали, так я, сам уж не помню как, при всех и при инспекторе, сейчас ему в зубы!
Молчание.
- Гм... Нет, вот на площади, должно быть, дерут! - задумчиво молвит "Агашка".
Опять молчание.
- Слыхал я, что средство есть, - опять молвит "Агашка".
- Это маслом натираться? Пробовал я.
- Лучше?
- Оно, конечно... как не лучше! Скользит! Да только инспектор-шельма сейчас же рассмотрел - так и сыграл я вничью. Нет, да это что! хорошо бы вот в юнкера поступить!
- Да, дранья-то бы не было!
- В юнкерах-то? Что ты! опомнись! да там так дерут... так дерут! А уж как бы начальство осталось довольно! То есть, скажи только: жги! рви!.. ну, то есть, так бы...
По временам друзья подходили к уряднику Кочурину, который через день дежурил в коридоре.
- А что, Кочурин, твоя, что ли, очередь драть в следующую субботу? интересовался "палач".
- Моя.
- То-то; ты, брат, не очень!
- Распишу - ничего!
- Нет, брат, я тебе говорю, ты не очень! потому, брат, я и сам... я, брат, и в зубы...
По воскресеньям друзья чувствовали какую-то особливую, бешеную скуку. Оба были забыты родственниками, оба никуда не выходили из стен заведения. Наборовшись досыта, пересказавши друг другу всевозможные анекдоты о силе, они начинали придумывать, как бы уразнообразить день.
- Косушку надо, - решал "палач".
- Можно бы и полштоф, только деньги как? Слимонить нынче трудно: начали, подлецы, запирать.
- Вот я намеднись грамматику Цумпта нашел, - разве ее в мытье снести?
- Ладно. Валяй, Хмылов, к Кольчугину! А коли еще Евтропия на придачу захватишь - два двугривенных... это как свят бог!
"Палач" перелезает через ограду сада и, в одной куртке, без шапки, бежит вон из заведения. Через час друзья уже приютились где-нибудь в темном углу, распивают сивуху и заедают ее колбасой.
- Ты больше ешь, Голопятов, - уговаривает "палач", - потому ежели теперича пить да не есть - беда!
- Да, это так, при вине без еды нельзя! - отвечает "Агашка". - У меня тоже дядя был, так тот ничего не ел, только разве маленький кусочек хлеба с солью, а все пил, все пил; так поверишь ли, под конец он словно ртутью налитой сделался! Руки дрожат, голова мотается... страсть!
Через два часа оба спят как убитые, растянувшись на лавке.
Однажды в год, перед каникулами, за "палачом" приезжал рассыльный из земского суда, в кибитке, запряженной парою тощих обывательских лошадей. Ученики чутьем угадывали этот приезд, и через минуту рассыльного уже со всех сторон обступала мелюзга.
