Федор Достоевский - Письма (1866)
В этом отношении всё однообразно, и каждый день похож на все предыдущие и последующие, с тех пор как мы в Женеве. Я работаю, а Анна Григорьевна или готовит приданое нашему будущему гостю, или стенографирует, когда надо мне помогать. Переносит она свое положение великолепно (теперь только немножко начинает охать), жизнь наша ей нравится, и если тоскует, то только о своей мамаше.
Наше уединение, собственно для меня, совершенно теперь необходимо, иначе невозможно работать. Правда, в Женеве, кроме уединения, очень скучно, несмотря на панораму Монблана, Женевского озера и Роны, из него вытекающей. Я это знал вначале; но так сошлось, что никакого места для зимовки нельзя было выбрать, при наших обстоятельствах, кроме попавшейся нам на дороге, в сентябре, Женевы. В Париже, н<а>пр<имер>, зима холоднее, дрова в 10 раз дороже, да и вообще жизнь дороже. Мы, было, хотели в Италию, то есть, конечно, в Милан (не далее же), где климат зимой несравненно мягче, да и город привлекательнее, с его собором, театром и картинными галереями. Но, во-первых, в это самое мгновение всю Европу грозила охватить война и именно в Италии, а для беременной женщины (3) не совсем приятно очутиться, может быть, на самом месте войны, а во-2-х, все-таки желательно было, и даже непременно, чтоб доктора и повивальные бабки говорили на языке понятном, а итальянского мы не знаем. В Германию же ехать обратно совсем было не по пути, да и не хотелось. Женева же город ученый, с библиотеками, со множеством докторов и проч., и все они говорят по-французски. Правда, мы не знали, что здесь так скучно и что дуют периодические вихри (бизы), прорываясь через цепь гор и охлаждаясь на ледяных вершинах. Мы много очень натерпелись в нашей прежней квартире; дома здесь устроены ужасно; камины и одиночные рамы. Камин топишь весь день дровами (которые здесь все-таки дороги, хотя Швейцария единственное место в Западной Европе, где еще есть дрова), - и всё равно что двор топить. У меня доходило в комнате до 6° и даже до 5 градусов тепла и так постоянно, а у других так вода ночью мерзнет в комнате. Но теперь, с месяц, мы живем в другой квартире, две комнаты очень хорошие, из которых одна теплая, так что очень можно жить и работать. У нас в Женеве мороз доходил только до 8 градусов; во Флоренции было +10, а в Монпелье, во Франции, у Средиземного моря, южнее Женевы +15 (14). (4)
В Петербург я тоже долго не пишу, да и они мне почти не пишут. Мучает меня всего больше то, что Феде и Паше надобно непременно денег послать, и как можно скорее, а я раньше чем вышлю 2-ю часть романа в "Русский вестник", что будет через 2 недели, решительно не могу спросить суммы сколько-нибудь позначительнее, так как слишком много забрал, а отработал долгу всего еще только на 1000 р. И это меня так мучает, что даже спать не дает спокойно. Феде не справиться одному, а Паше надобно высылать аккуратно. Я же живу теперь постоянной присылкой мне ежемесячно 100 р. (ста руб.) из Редак<ции> "Русского вестника", но скоро потребуется и самому гораздо больше. В конце февраля (здешнего стиля) Анна Григорьевна сделает меня отцом, а на это время деньги слишком необходимы и даже, на всякий случай, нужны лишние и запасные.
Как-то вы поживаете? Письма ваши для меня решительный праздник, и в высшей степени желал бы я очутиться в Москве, чтоб только увидеться. Но всё в будущем и опять-таки зависит от работы. Прошу вас очень - подробнее уведомить меня о вашей жизни и о вашем семействе. Кстати: как я досадовал, когда прочел в письме твоем, Верочка (ноябрьском), что вы хотите взять для детей гувернантку француженку. К чему? Зачем? Какое произношение? У француженок и даже у французов учителей (это я знаю по опыту и наблюдению) французскому языку до тонкости не научишься, а выучивается только тот, кто сам пожелает; произношению же отнюдь нельзя выучиться, без огромного личного желания к тому; да и совсем его не нужно. Поверь,. голубчик Верочка, что к тому времени, когда твои дети будут большими, не будут у нас в гостиных говорить по-французски. Да и теперь это начинает казаться смешным. Знать язык, читать на нем - дело другое. Можно и говорить, если понадобится за границей, но для этого довольно только (5) понимать язык и читать на нем. И что будет говорить эта француженка с детьми? Скверности, глупости; будет передавать жеманно и с форсом свои подлые, исковерканные, смешные и дикие правила об обращении и изуродованные понятия об обществе, об религии. Теперь на детей твоих смотреть - душа радуется. У вас резво, крикливо, шумно - правда; но на всем лежит печать тесной, хорошей, доброй, согласной семьи. Француженка же принесет элемент новый и скверный, французский. Не говорю уже о лишних деньгах. Да и еще кстати замечание: теперь настоящему французскому произношению невозможно и выучиться, не приняв парижское, гортанное, скверное, дышащее подлостью в одних уже звуках. Произношение это новое, всего стало входить, в самом Париже-то, не далее как с двадцати пяти лет назад. У нас учителя и гувернантки еще не смеют его вводить вполне. А потому, во всяком случае, произношению не научатся дети.
Но заболтался об этой гувернантке. Теперь у меня два дня отдыху, а завтра опять сажусь за работу. Здоровье мое, к удивлению моему чрезвычайному, вдруг поправилось к осени необыкновенно. Припадки не бывают по семи недель. А между тем я работаю очень сильно головной работой. Что это означает, не совсем понимаю, но очень рад.
До свидания, дорогие мои, милые, целую вас крепко, желаю всего лучшего как друг и брат, горячо и искренно, и прошу не забывать и нас. Адресс мой всё покамест Женева. Может быть, в апреле в конце переедем через Мон-Сенис и спустимся в Италию, в Милан, на озеро Комо. То-то рай-то будет! Но всё зависит от работы. Пожелайте мне успеха.
Ваш весь Федор Достоевский.
(1) далее было начато: чокн<улись>
(2) далее следует 2-3 густо вычеркнутых слова
(3) далее было: это
(4) так в подлиннике
(5) далее было: читать и
332. С. А. ИВАНОВОЙ
1 (13) января 1868. Женева
Женева, 1 (13) января/1868 г.
Милый, бесценный друг мой Сонечка, несмотря на Вашу настойчивую просьбу писать Вам - я молчал. А между тем кроме того, что ощущал сильную и особую потребность говорить с Вами, - уж по тому одному, что непременно надобно было ответить Вам на один пункт Вашего письма и ответить сейчас, как можно скорее, - надо было отвечать. Скажите: как могло Вам, милый и всегдашний друг, прийти на мысль, что я уехал из Москвы, рассердясь на Вас, и руки Вам не протянул! Да могло ли это быть? Конечно, у меня память плоха, и я не помню подробностей, но я положительно утверждаю, что этого не могло быть ничего и что Вам только так показалось. Во-первых, поводу не могло быть никакого; это я знаю как дважды два четыре, а во-вторых, и главное: разве я так легко разрываю с друзьями моими? Так-то Вы меня знаете, голубчик мой! Как мне это больно было читать. Вы должны были, Соня, понимать, как я Вас ценю и уважаю и как дорожу Вашим сердцем. Таких как Вы я немного в жизни встретил. Вы спросите: чем, из каких причин я к Вам так привязался? (Спросите - если мне не поверите). Но, милая моя, на эти вопросы отвечать ужасно трудно; я запоминаю Вас чуть не девочкой, но начал вглядываться в Вас и узнавать в Вас редкое, особенное существо и редкое, прекрасное сердце - всего только года четыре назад, а главное, узнал я Вас в ту зиму, как умерла покойница Марья Дмитриевна. Помните, когда я пришел к Вам после целого месяца моей болезни, когда я вас всех очень долго не видал? Я люблю вас всех, а Вас особенно. Машеньку, например, я люблю чрезвычайно за ее прелесть, грациозность, наивность, прелестную манеру; а серьезность ее сердца я узнал очень недавно (о, вы все талантливы и отмечены богом), - но к Вам я привязан особенно, и привязанность эта основывается на особенном впечатлении, которое очень трудно анатомировать и разъяснить. Мне Ваша сдержанность нравится, Ваше врожденное и высокое чувство собственного достоинства и сознание этого чувства нравится (о, не изменяйте ему никогда и ни в чем; идите прямым путем, без компромиссов в жизни. Укрепляйте в себе Ваши добрые чувства, потому что всё надо укреплять, и стоит только раз сделать компромисс с своею честию и совестию, и останется надолго слабое место в душе, так что чуть-чуть в жизни представится трудное, а, с другой стороны, выгодное (1) - тотчас же и отступите перед трудным и пойдете к выгодному. Я не общую фразу теперь говорю; то, что я говорю, теперь у меня самого болит; а о слабом месте я Вам говорил, может быть, по личному опыту. Я в Вас именно, может быть, то люблю, в чем сам хромаю). Я в Вас особенно люблю эту твердую постановку чести, взгляда и убеждений, постановку, разумеется, совершенно натуральную и еще немного Вами самими сознанную, потому что Вы и не могли сознать всего, по Вашей чрезвычайной еще молодости. Я Ваш ум тоже люблю, спокойный и ясно, отчетливо различающий, верно видящий. Друг мой, я со всем согласен из того, что Вы мне пишете в Ваших письмах, но чтоб (2) я согласился когда-нибудь в Вашем обвинении, - в том, что во мне хоть малейшее колебание в моей дружбе к Вам произошло, - никогда! Просто, может быть, всё надо объяснить какой-нибудь мелочью, какой-нибудь раздражительностью минутной в моем скверном характере, - да и та не могла никогда лично к Вам относиться, а к кому-нибудь другому. Не оскорбляйте же меня никогда такими обвинениями. (3)
