Владимир Короленко - Повести и рассказы
– Так, из любопытства… А вы куда путешествуете? Он посмотрел в пространство и ответил:
– В Париж и поближе, в Италию и далее… – И, заметив мое недоумение, прибавил: – Избаловался… шатаюсь беспутно, куда глаза глядят. Одиннадцать лет…
Он сказал с оттенком грусти, тихо выпуская табачный дым и следя глазами, как синие струйки таяли в воздухе. В лице его мелькнуло что-то новое, незамеченное мною прежде.
– Испорченная жизнь, синьор! Загубленное существование, достойное лучшей участи.
Грустная черта исчезла, и он докончил высокопарно, поводя в воздухе папиросой:
– И однако, милостивый государь, странник не согласится променять свою свободу на роскошные палаты.
В это время какая-то смелая маленькая пташка, пролетев над нашими головами, точно брошенный комок земли, уселась на нижней ветке березы и принялась чиликать, не обращая ни малейшего внимания на наше присутствие. Лицо маленького странника приподнялось и замерло в смешном умилении. Он шевелил в такт своими тонкими губами и при удачном окончании какого-нибудь колена поглядывал на нас торжествующими, смеющимися и слезящимися глазами.
– Ах, Боже ты мой! – сказал он наконец, когда пташка, окончив песню, вспорхнула и улетела дальше. – Творение Божие. Воспела, сколько ей было надо, воздала хвалу и улетела восвояси. Ах ты, миляга!.. Ей-богу, право.
Он радостно посмотрел на нас, потом сконфузился, смолк и запахнул ряску, а Автономов сделал опять жест рукой и прибавил в поучительном тоне:
– Воззрите на птицы небесные. И мы, синьор, те же птицы. Не сеем, не жнем и в житницы не собираем…[112]
– Вы учились в семинарии? – спросил я.
– Учился. А, впрочем, об этом, синьор, много говорить, а мало, как говорится, слушать. Между тем, что-то, как видится, затягивает горизонт облаками. Ну, Иван Иванович, вставай, товарищ, подымайся! Жребий странника – путь-дорога, а не отдохновение. Позвольте пожелать всякого благополучия.
Он кивнул головой и быстро пошел по дороге. Шагал он размашисто и ровно, упираясь длинным посохом и откидывая его с каждым шагом назад. Ветер развевал полы его рясы, спина с котомкой выгнулась, бородка клином торчала вперед. Казалось, вся эта обожженная солнцем, высушенная и обветренная фигура создана для бедного русского простора с темными деревушками вдали и задумчиво набирающимися на небе тучами.
– Ученый! – грустно махнул головой Иван Иванович, подвязывая дрожащими руками котомку. – Умнейшая голова! Но между тем пропадает ничтожным образом, как и я же. На одной степени… Мы и странники-то с ним, Господи прости, самые последние…
– Почему это?
– Помилуйте! Как же можно. Настоящий странник – у него котомка хорошая, подрясничек или кафтан, сапоги, например… одним словом – окопировка наблюдается во всяком, позвольте сказать, сословии. А мы! Чай, уж видите сами. Иду-иду, Геннадий Сергеич, иду-с. Сию минуту!
Маленький человечек вскоре догнал на дороге своего товарища. Думая, что у них были свои причины не приглашать меня с собой, я посидел еще на холме, глядя, как из-за леса тихо, задумчиво и незаметно, точно крадучись, раскидывалась по небу темная и тяжелая туча, и затем поплелся один, с сожалением вспоминая об Андрее Ивановиче.
Было тихо, грустно. Колосья колыхались и сухо шуршали… Где-то очень далеко за лесами ворчал гром и по временам пролетала в воздухе крупная капля дождя.
Но угрозы были напрасны. Под вечер я подходил уже к деревне К., а дождя все еще не было, только туча все так же тихо надвигалась, нависала и ползла дальше, уменьшая дневной свет, и гром погромыхивал ближе.
III
К моему изумлению, на завалинке одной из крайних изб деревни я увидел Андрея Ивановича. Он сидел, протянув длинные ноги чуть не до середины улицы, и при моем приближении придал своему лицу выражение величавого пренебрежения.
– Что вы тут делаете, Андрей Иваныч?
– Чай пил. Думаете, вас дожидался? Не воображайте. Пройдет туча – отправлюсь дальше.
– И отлично.
– А хваленые-то ваши…
– Кто это мои хваленые?..
– Странники-то, Божьи люди… Полюбуйтесь, чего делают вон в соседней избе! Нет, вы посмотрите, ничего, не стыдитесь, пожалуйста…
Я подошел к окну. Изба была полна. Мужики из этого села в это время все на промыслах, поэтому тут было одно женское население. Несколько молодок и девушек прошмыгнули еще мимо меня. Окна были открыты и освещены, и из них слышался ровный голос Автономова. Он поучал раскольниц.
– Пожалуйте к нам, – услышал я вдруг тихий голос Ивана Ивановича. Он стоял в темном углу у ворот.
– Что вы тут делаете?
– Народ обманывают. Чего делают, – резко отозвался Андрей Иванович.
Маленький странник закашлялся и, покосившись на Андрея Ивановича, сказал:
– Что делать-с, господин…
Он наклонился ко мне и зашептал:
– Раскольницы-бабы Геннадия Сергеича за попа считают, за беглого. Темнота-с. Что делать-с… Может, не взыщется. А между прочим, нечего делать-с. Не войдете ли?
– Войдемте, Андрей Иванович.
– Чего я там не видал? – ответил он, отворачиваясь. – Идите – целуйтесь с ними. А я об себе так понимаю, что мне и быть-то там не для чего, потому что на мне крест.
– Чай и мы не без крестов, – с тихим укором сказал Иван Иванович.
Андрей Иванович презрительно свистнул и вдруг, сделав очень серьезное лицо, подозвал меня.
– Сонму нечестивую знаете?
И, загадочно посмотрев на меня, он добавил тише:
– Поняли?
– Нет, не понял. До свидания. Хотите, – дожидайтесь.
– Нечего нам дожидаться. Которые люди не понимают…
Я уже не слышал конца фразы, потому что входил вместе с Иваном Ивановичем в избу.
При нашем входе произошло легкое движение. Проповедник заметил меня и остановился.
– А! Милости просим, – сказал он, раздвигая баб. – Пожалуйте. Не чайку ли захотели испить? Здесь самоварчик найдется, даром что раскольничья деревня.
– Я вам помешал?
– Какая помеха. Хозяйка, ну-ко самоварчик! Живее!
– А ты нешто потребляешь чайную травку? – спросила стоявшая впереди полногрудая молодка с бойкими, черными, как уголь, глазами.
– Если господин пожелает угостить, – с удовольствием… и другого чего выпью.
– Пожалуйста, – сказал я.
– Позвольте папиросочку.
Я подал. Он закурил, насмешливо оглядывая удивленных женщин. В избе прошло негодующее шушуканье.
– А ты, видно, сосешь-таки? – язвительно спросила та же молодка.
– Сосу… по Писанию. Разрешается.
– А в коем это писании, – научи-ко-сь.
Он докурил и через головы молодиц бросил папироску в лохань с водой.
– Еще кидатца, – с неудовольствием сказала хозяйка, возившаяся около самовара.
– Не кидай, озорной, пожару наделашь, – поддержала другая.
– Пожару? У вас поэтому из колодцев не выкидывало ли, огнем из печи не тушите ли?
– А ты што думаешь? Ноне все бывает. Ноне вон и попы табак жрут.
– Быват, быват. Ишь голос, что колокол. Тебе бы в певчие, в монастырь. Пойдем со мной.
Он потянулся к ней. Она ловко увернулась, изогнувшись красивым станом, между тем как другие бабы, смеясь и отплевываясь, выбегали из избы.
– Н-ну и поп! – с наивным ужасом сказала худая бабенка, с детски-открытыми глазами. – Учи-и-тель!
– Он те научит.
– Научи-ко нас, – опять насмешливо сказала солдатка, выступая вперед и подпирая щеку полной рукой. – Научи такой заповеди, котора легка и милослива.
– Ну-ну! Мы за тебя до плеч воздохнем.
– И научу. А как тебя зовут, красавица?
– Зовут зовутицей, величают серой утицей. Тебе на што?
– А ты вот что, серая утица. Достань нам водочки, – небось, вот они заплатят.
– Достать, что ли? Мы достанем.
Она вопросительно и лукаво посмотрела на меня.
– Пожалуй, немного, – сказал я.
Солдатка шмыгнула из избы. За ней, смеясь, хихикая и толкаясь, выбежало еще две-три женщины.
Хозяйка с мрачным видом уставила на стол самовар и, не говоря ни слова, села на лавку и принялась за работу. С полатей, свесивши русые головы, глядели на нас любопытные детские лица.
Солдатка, смеясь и запыхавшись, поставила на стол бутылку с какой-то зеленоватой жидкостью, и, отойдя от стола, насмешливо и вызывающе посмотрела на нас. Иван Иванович конфузливо кашлял, оставшиеся в избе безмужницы смотрели на нас с затаенным ожиданием. После первых рюмок недавний проповедник, подняв полы своей ряски, ходил, притопывая, вокруг серой утицы, которая змеей извивалась, уклоняясь от его любезностей.
– Поди ты! – отмахнулась она и, кинув на меня задорно-вызывающий взгляд, подошла к столу.
– А ты что же сам-то не пьешь? Гляди на них, – они, пожалуй, и все вылакают. Испей-ко-сь.
Улыбаясь и играя плечами, она налила рюмку и поднесла мне.
– Не пейте… – вдруг раздался совсем неожиданно зловещий голос из-за окна, и из темноты появилось скуластое лицо Андрея Ивановича.
– Водки не пейте, я вам говорю! – проговорил он еще мрачнее и опять исчез в темноте.
