Там темно - Мария Николаевна Лебедева
– Что за мужицкие кроссовки?
– Мои, – кричит Яся из кухни. – На мне они женские.
Кроссовки отличные. Правда, поизносились. Она готовится обороняться, но тёте не до того. Та с ходу, ещё раздеваясь, говорит что-то про ипотеку, разворачивает долгий свиток истории поиска денег, и путь героини насыщен подробностями. Смысл тирады сводился к тому, что тёте непросто живётся. На случай, если не поняли, она произнесла это вслух. Всякий её монолог упорно сходил к одному – такой грандиознейший спойлер. Но мама слушает как в первый раз.
Тётя проходит к столу, тяжело опускается перед тарелкой:
– Как думаешь, бабка мне одолжит денег для первого взноса? У неё же есть? Ей-то зачем, куда тратить?
Бабка – тётина тётя, так что и мамина тоже. Мама её зовёт по имени, тётя – бабкой, Яся – никак не зовёт и предпочла бы забыть.
Мама пожимает плечами:
– Я не знаю, тебе сколько надо?
– Ну, она ж тебе денег даёт. Погоди… ты хочешь сказать, что нет? Ты к ней забесплатно таскаешься? Она тебе квартиру завещает?
Вилка в руке наливается весом, нужно скорее швырнуть. Как же невероятно сложно сдержаться. Яся перебирает в уме всё, что за столько лет бабка им попыталась пристроить: севшее после стирки бельё («Вот же, Яся могла бы носить»), пуховый платок, ряды дырок проели мольи голодные дети («Я новый себе заказала»), перемотанные изолентой инструменты покойного мужа («Мне-то зачем?»), просроченное печенье («Не понравилось»). Подарки преподносились с покровительственным видом. Яся, когда заставала раздачу, возмущённо всегда говорила: «Серьёзно? Нам это не нужно!» Тогда бабка пускала одежду на тряпки, ставила инструменты у контейнеров с мусором, помоечным голубям крошила затхлое печенье. Голуби ели. Они же не Яся.
– Думаю помирать, – говорила бабка. Её голос звенел в ушах, слышно было без громкой связи. Так-то могла обходиться и вовсе без телефона. – Помирать вот надумала, – повторяла погромче бабка, если в голосе мамы ей не слышался нужный градус скорби, пожелание жить хоть сто лет… Сто лет мало – сто раз по сто лет, наперекор биологии, в пример всему роду людскому.
– Только обещает! – зло бубнила Яся, и мама шикала, прикрывала телефон рукой.
Заканчивалось обычно тем, что бабка передумывала помирать и решала затеять ремонт или что-то ещё в таком духе.
– Бог меня бережёт, – объявляла она.
– Или тянет с датой знакомства, – прибавляла Яся.
Бог был бабке навроде слуги, такой господь на побегушках: если шла мыться, то громко, чересчур громко взывала: «Господи, помоги мне помыться!», как будто ждала – вот он прибежит с мочалкой, мылом и покорным «чего изволите?».
А прибегала обычно мама, ходила к ней гладить бельё, мыть полы, пить с ней чай, слушать пересказы всех бесконечных телесериалов, которые бабка смотрела. Временами она выдавала то, что видела, за воспоминания: ей казалось, что так поживее, а может быть, сериалы, за неимением прочего, делались истинной памятью. Злодеи из телесериала становились военными немцами, и мама напоминала: ты ту войну не успела застать, ну какие, господи, немцы.
Яся делала бабке уколы – раздавался подкожный хруст, но ни разу не проступало ни малюсенькой капельки крови, будто вовсе не было крови в капустном, яблочном теле.
Мама очень спокойно говорит, что нет, ничего не обещано.
Яся сгибается над тарелкой. Мама легко касается её лопаток – не сутулься. Яся сдвигает лопатки вплотную. Получается тоже убого: всё равно шея клонится вниз.
В детстве Яся постоянно думала, что её удочерили, – невероятно, просто ведь невозможно быть в кровном родстве со всеми этими чужими людьми. Потом поняла: так бывает.
Тётя завела обычный свой разговор о том, как бы сделать из неё человека, будто Яся – набор из деталек, замороженный полуфабрикат. Если скажет «мне неприятно», то услышит «я знаю, как лучше». Кандидатка на звание человека выкладывает крохотные грибы по краю тарелки: будет съедать каждый раз, когда тётя начнёт фонтанировать идеями. Временами её заклинивает, как рекламу: вон в твои годы уже учатся хорошо, уже работают, женятся, умирают.
Невозможным казалось, что в детстве (формально – недавно) племянницу тётя любила. Ту же Ясю, но в удлинившемся теле, она принимала в штыки. Взрослых не любит, похоже, никто, особенно – прочие взрослые.
– Отец твой, жаль, умер, а то хоть пристроил тебя в универ бы. Он же где работал, иняз? Можно было бы стать стюардессой. В принципе, и так можно стать. Но сперва надо получить качественное образование, чтобы из тебя сделали человека. Стюардессы хорошо зарабатывают, конечно… Матери бы помогала. Сколько она на тебя сил угробила!
Яся гробит грибок, острые зубы хрустят серым грибочкиным телом.
Мама едва заметно морщится, слишком заметно меняет тему:
– Яся умничка, куда захочет, туда и пойдёт. Время есть. Ты путаешь. Не иняз, филфак.
Тётя переваривает эту информацию, вытирает губы салфеткой. Так же, как и салфетку, сминает, уничтожает картину изобильного будущего Яси-стюардессы.
– И ладно тогда. На филфаках одни эти самые, – авторитетно заявляет тётя, сухо перебирая ногтями по столешнице. Свои ногти теснили нарощенные, настойчиво отодвигали пухлые алые накладки.
Тётя двоилась. Бровей – парный комплект: ряд тонких живых волосков на гладких, изображённых прямо по коже. Как будто одно изображение женщины наложили поверх другого, и можно поймать момент, когда их переключают.
Яся смотрела на тётю, и не выходило понять, как же так: в памяти оставалась точно такая женщина, которая приносила шоколадки и маленькие, в ладошке удобно зажать, игрушки – всякий раз, как приходила, и гладила по голове, заправляя за ухо прядь. Этот образ накладывался на ту, что сидела сейчас перед ней. Получалось как в фильмах про переселение душ: внешне тётя не поменялась, изменилось что-то другое, и некто новый под кожей вдруг оказался враждебен.
Яся, отправляя в рот очередной гриб, невинно интересуется, о ком речь. Тогда уже тётя поспешно меняет тему. Жаль, очень жаль.
– Записалась к маммологу, – безо всякого перехода, как и обычно, сообщила тётя. – И ещё запишусь к гинекологу. – Потому что, – нравоучительно продолжила она, – это как два глаза: один на груди, другой…
На то, чтобы сказать, где другой, тёти уже не хватило, и она многозначительно сделала паузу, предлагая самим домыслить.
Ясе тогда показалось, что тётя, должно быть, понятия не имеет, какие интересные вещи говорит, и решила запомнить про два глаза, чтобы где-нибудь употребить. Но когда та чуть развела колени, чтобы положить ногу на ногу, Яся поспешно отвела взгляд, вдруг подумав – хоть бы оттуда, из-под тканевых плотных слоёв, на неё
