Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина
Люба трясущимися руками нашла пальто и шарф, оделась и стала искать сумку. Помнила, что повесила её на вешалку рядом с пальто. Но сумки не было. Не иголка в стоге сена, большая кожаная сумка-мешок, чешская, на длинном витом ремне, Люба носила её через плечо. В неё влезали книги и небольшие коробки с библиотечными карточками, когда в санитарные дни сотрудников отпускали работать дома. На вешалке сумки не было, не было и на подзеркальнике – там рядом с телефоном могла бы уместиться только дамская сумочка и перчатки. Люба прошла в кухню – там тоже не было сумки. Мистика какая-то, подумала она, села на лавку и решила дождаться Степана Кузьмича. Он вскоре появился с зелёным ночным горшком и прошаркал с ним в ванную. Долго плескалась вода, а затем он нырнул обратно в комнату, за портьеры. Через минуту вышел в кухню к Любе. В одной руке он держал статуэтку – того самого косолапого мишку с бочкой мёда, в другой – мишкину лапу с ковшом.
– Опять досталось косолапому. Второй раз буду приклеивать ему лапу, – сказал Степан Кузьмич с той же своей безумной улыбкой. – Сумка твоя здесь, я её взял, положил туда деньги.
Сумка была на табуретке под фартуком. В комнате зазвонил колокольчик.
– Ты уж подожди меня, вот наказание, что там опять…
Через минуту он вышел, сказал, что тётя Мура просит очень её зайти к ней, умоляет. Люба скинула пальто и прошла в комнату, остановилась на пороге. Старуха, обливаясь слезами, с трудом, почти шёпотом заговорила:
– Любка, слушай, ты уж меня прости. Измучили меня боли. Привези ты мне из Москвы хорошего врача, лучшего, по горлу. Здешние морочат голову, от их лекарств мне ещё хуже. Скажи, что отблагодарю как положено и сверх того. Уж так помирать не хочется, родненькая, помоги! Жить хочется. На кого я это всё оставлю?
Слёзы бежали по морщинам, исчезали в складках на шее. Она утирала глаза промокшим от слёз платочком. Люба пообещала выполнить просьбу, просто чтобы поскорее вырваться от стариков. Она понимала, что задача трудная, почти невыполнимая. Кто сюда поедет?
Провожая Любу, Степан Кузьмич со слезами в голосе говорил:
– Уж ты её прости, у неё такие приступы из-за боли. Заговариваться стала. Она потом прощения просит. Плачет. Ты уж нас не бросай. Раньше я всё сам из Москвы возил, а теперь не могу, ноги отказывают. Кристинка будто возила, да врала, что из Москвы, куры старые, перемороженные, из местного магазина, а брала деньги как за парных цыплят из диетического с Арбата. Любонька, я тебе позвоню…
Люба выскочила из дома и быстро пошла по бульвару. Обиды, чувства оскорблённого достоинства не было, был ужас и омерзение. И горечь потери. Да, именно потери. Жалости не было. И всё-таки не хотелось терять драгоценных воспоминаний. Она зашла в пристанционный буфет, выпила сладкий рыженький напиток, который продавали как чай, и съела пончик с повидлом, пахнущий прогорклым растительным маслом. Забежала в грязный туалет, долго мыла руки ледяной ржавой водой. Поднявшись на перрон, села на лавочку и закурила. У неё до сих пор тряслись руки. Выкурив одну сигарету, достала вторую, закурила. На душе полегчало. Она намеренно пропустила электричку на Москву и дала волю размышлениям. Пришли на память весёлые прогулки с Мурочкой и семейные праздники, когда после войны Мурочка и тётя Варя приезжали к ним в гости.
Чаще всего сестрицы навещали Софью и Ивана зимой, в Николин день (этого святого в их семье особо чтили), в Рождество, на Крещение, на Масленицу, и весной на Пасху. Бабушка Софья так подгадывала, чтобы дома не было ни зятя, ни Елизаветы Ивановны. Они входили с мороза румяные, хорошенькие, в передней стряхивали снег с одежды, муфт и ботиков. Обе старались одеваться нарядно. Тётя Варя была в сером зимнем пальто, переделанном из видавшего виды демисезонного, которое она перелицевала и посадила на ватин. Она пришила к нему высокий воротник из серого каракуля; манжеты и полы также были оторочены широкими пластинами каракуля. В их семье старые вещи не выбрасывали, а мастерили из них что-то новое, изобретательно комбинируя и подбирая лоскуты в тон. Разрезав на крупные лоскуты изношенную шубку из серого каракуля, тётя Варя, «бурнусница», как её звали в семье, выкроила из них помимо воротника, манжет и пол ещё и муфту, заменявшую каждодневную сумочку. Голову она покрывала толстым тёмно-серым пуховым платком, варежки тоже были пуховые, тёплые. Тётя Мура, щеголиха, любила одеваться по моде. Она была в новой беличьей шубке с высокими плечами и кубаночке из белки, которую она повязывала сверху тонким шерстяным платком ажурной вязки – так зимой защищали от мороза ушки барышни в старые времена. (Зимы и тогда были студёные.) Муфта тоже была из беличьего меха. Сёстры вешали на вешалку верхние одежды и разматывали шерстяные узорчатые шали, которые поддевали под пальто и шубку. Они всегда усиленно кутались зимой, исходя из бытовавшего в старину убеждения, что «пар костей не ломит». Тётя Варя была в синем праздничном костюме из бостона с белой блузкой, заколотой у ворота скромной брошкой с выкрошившимися камешками. На руке у неё были часики, подаренные ей на пятидесятилетие коллективом часового завода, на котором она служила бухгалтером. Тётя Мура была в розовом шерстяном платье собственной вязки с орнаментом из зелёных елочек, выпукло вывязанных на рукавах и на груди по линии кокетки. Как она ни отлынивала от домашних уроков рукоделия, у старших сестриц научилась многому. В отличие от тёти Вари она любила украшения. В ушах сверкали бриллиантовые серёжки, на пальцах колечки и непременно старинные аметистовые бусы почти в тон платью. Потом они долго возились с кнопками на фетровых ботиках. Освободившись от ботиков и тёплых рейтуз, они оказывались в изящных чёрных лаковых лодочках. Они пахли морозной свежестью и цветочными духами из Мосторга. Перед зеркалом в прихожей поправляли причёски, пудрили носы, подкрашивали губы. Затем посещали туалет, который называли «кабинетом задумчивости», в ванной мыли руки и тогда уже шли здороваться. Церемонно целовались, приговаривая:
– Ну вот, в кои-то веки решили забежать, праздник отметить со своими… Чего у вас новенького?.. Иван здоров? Всё на своём заводе трудится?.. А как сам? Хозяин? Как Лизавета?.. Любаше в школу не пора? Какой тебе годок пошёл? Седьмой?
И начинали Любу целовать и тискать, повторяя, что она у них единственная и ненаглядная.
Бабушка
