Жизнь начерно - Алёна Даль
Свернув на боковую аллею, Лидия Васильевна увидела впереди фигуру старухи в чёрном. Она была одна, беспомощно дёргала ходунки и не могла сдвинуться с места. Лидия поспешила на помощь – так и есть: одна из ножек рамы застряла в расселине между плитами.
– Я помогу! – женщина порывисто присела к ногам старухи.
– Русская?! – недоверчиво спросила та.
– Русская, – расплылась в неуместной улыбке Лидия.
Это становилось забавным – в Париже её всюду окружала русская речь, даже здесь, на кладбище.
– Да ты не дёргай без толку! Лучше подкрути ножку.
Лидия Васильевна послушно повернула наконечник и вызволила конструкцию из западни. Старуха приняла помощь сухо, как должное, лишь буркнув «мерси!» себе под нос. Они пошли рядом по широкой аллее.
Лидии Васильевне украдкой рассматривала незнакомку – высокая, костистая, с заострённым книзу лицом и выцветшими глазами неопределённого зеленовато-серого оттенка. Крупные серьги с кроваво-красными камнями оттягивали сморщенные мочки. Пергаментные щёки, надменно поджатые губы. Чудная шляпа на ленте, вмещающая на своих полях целое жизнеописание с пасторальными букетиками, колосьями, гроздьями ягод, гнёздами и птичками – всё такое же выцветшее, как и глаза её обладательницы.
– Приезжая, – утвердительно произнесла старуха, тяжело переставляя раму. – Откуда?
– Из России.
– Знамо дело из России. Откуда? Россия большая.
– Из Калуги.
Старуха удовлетворённо качнула головой и остановилась возле большого пня в оборках лишайника. Она сняла перчатки – на скрюченных подагрой пальцах блеснули кольца – вытащила из ридикюля булку и раскрошила её – тут же на пень слетелись птицы.
– Замужем? – старуха медленно двинулась дальше, цокая ходунками.
– В разводе.
– Дети?
– Взрослый сын. Женат уже.
– Вместе живёте?
– Нет. Он в Новосибирске.
– Скучаешь?
– Привыкла.
Небо покрылось рябью. Мимо них на мотороллере проехал работник кладбища с метлой, приветствовав старуху в шляпе как давнюю знакомую. Та ответила ему еле заметным кивком.
– А что в Париже делаешь?
– Ничего особенного, – пожала плечами Лидия. – Всю жизнь мечтала приехать – и вот приехала. Теперь и умирать не страшно!
Старуха ничего не ответила, только выгнула бровь дугой.
– Работаешь кем?
– Уборщицей в бутике.
– Ишь ты! По тебе не скажешь, – она окинула спутницу цепким взглядом и улыбнулась уголком рта. – Поди с высшим образованием?
– Да. С двумя высшими, – уточнила зачем-то женщина.
– Что ж другой работы для тебя не нашлось?
– Возраст такой, что трудно устроиться, – вздохнула Лидия Васильевна. – А так я учителем двадцать лет отработала, потом редактором, корректором.
– Какой же «такой» у тебя возраст? – усмехнулась старуха. – Сорок? Пятьдесят?
– Пятьдесят три.
– Тоже мне возраст. Мне девяносто семь.
Они вышли в просторный сквер, раскинувшийся на холме посреди кладбища. С него как на ладони были видны петляющие аллеи, нагромождения островерхих склепов, толпы каменных изваяний. Каскады лестниц спускались вниз, купы старых каштанов набрасывали густую тень поверх серого бархата и зелёной парчи.
– Давай присядем, я устала, – попросила старуха и поковыляла к лавочке, зависшей над краем обрыва.
Она с трудом уселась на скамейку.
– Вот эти ноги, – она провела по складкам тёмной материи на коленях, – которые сейчас меня едва держат, выделывали когда-то такие па, что пол Парижа сбегалось, чтоб увидеть мой канкан. Я была танцовщицей, – старуха помолчала, устремив блеклый зеленоватый взгляд вдаль. – Это у нас фамильное. Мать до войны танцевала в труппе Дягилева. Когда в 44-м в Париже снова открылся Мулен-Руж – я пришла туда одной из первых.
Лидия Васильевна сидела не шелохнувшись, завороженная рассказом старухи.
– Век танцовщицы недолог, – продолжала та. – Но мне удалось продержаться десять лет. Свой последний канкан я станцевала в 55-м, когда тебя и на свете не было. А через месяц вышла замуж.
Она долго копалась в ветхом ридикюле, прежде чем извлечь на свет старый медальон – на фарфоровой пластине в паутине трещин был изображён мсье в шляпе, с усиками и тростью – ровно такими и представлялись Лидии французы тех лет.
– Мой Пьер, – с нежностью произнесла старуха. – Профессор Сорбонны. Мы объездили с ним всю Европу. Он был старше меня на двадцать три года, но это не помешало нам прожить душа в душу тридцать лет, – она захлопнула медальон и спрятала обратно в сумку. – Пьер умер в 85-м, с тех пор я одна.
– А дети? – робко спросила Лидия Васильевна.
– Детей Бог не дал, – ответила старуха, кутаясь в шаль.
Поднялся ветер. Рассерженная стая ворон пролетела низко над головами и скрылась за колумбарием.
– С тех пор каждый день я гуляю по Пер-Лашез. Исключая, разумеется, тех дней, что провожу в больнице.
– И что никого из родни у вас не осталось?
– Одна как перст! – старуха откинулась на спинку и прикрыла глаза. – Я устала. Не задавай мне больше вопросов.
Лидия Васильевна сидела возле задремавшей старухи и перебирала эпизоды своей жизни. Конечно, её судьба была не столь яркой и фееричной, как у этой эксцентричной русской парижанки. Мулен-Руж, путешествия по Европе, муж-профессор… Но вот в одиночестве они совпали. Ей хотелось расспросить старуху о том, как живётся ей вдали от России, как удалось сохранить таким чистым русский язык? Какие книги она читает и была ли знакома с Эдит Пиаф?
Ветер мягко ворошил кроны деревьев, баюкая и оберегая сон старухи. Лидия Васильевна поддалась его дремотному шороху и сама, чуть было, не уснула. Но взглянув на часы, поняла, что рассиживаться нет времени. До самолёта оставалось несколько часов, а нужно ещё собраться. Может, Катрин уже ждёт её дома?
Старуха сидела откинувшись и приоткрыв рот. Её руки в перчатках придерживали на животе ридикюль. Воробей, присевший на спинку скамьи, сосредоточенно разглядывал серьги, словно собирался выклевать из них спелые ягоды камней.
– Извините, мадам, мне пора, – Лидия Васильевна коснулась руки старухи – та безвольно упала вдоль тела. – Мадам? – женщина дотронулась до её плеча.
Она стала трясти старуху, но сон её был крепок, очень крепок. От страха у Лидии перехватило дыхание. Она
