Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал
Не знаю, насколько успешен оказался проект Лакуна. Сумел ли он получить то идеальное впечатление, которого искал. Его товарищи напивались в дымину, засыпали на пляже, в чьих-то садах и на пороге дома с ключом в руке. Но они не сдавались. Каждый вечер они отправлялись по барам, где гремели басы и стробоскопы слепили адскими огнями. Пот, молодые тела, извивающиеся в ночи, в такт дыханию и пульсу города.
Лакун держался на втором плане – он понимал, что едва ли сможет очаровать женщину своей мечты с помощью языка жестов. Впрочем, вечера проходили не совсем уж впустую. Как-то его поцеловала девчонка из Дании (правда, она явно была под чем-то), а в другой раз к нему клеился небритый шотландский футбольный болельщик. В том баре было много британских семей, рассказал он, потому что там показывали футбол на большом экране.
Лакун заметил, что переносит алкоголь гораздо хуже, чем когда был подростком. После нескольких дней интенсивных попоек он едва мог встать с кровати и почистить зубы, и начал ощущать глубокое родство с тюбиком зубной пасты. Ты знаешь, что он пуст, но сдавливаешь его только сильнее, потому что еще капельку пасты можно выдавить всегда.
В последний вечер их ждало живое представление на сцене. Под софитами стояла танцовщица лет шестидесяти – вся в складках и морщинах, увядшая, посеревшая кожа, но глаза – как остро наточенные ножи. Ее фишка была в том, что она могла курить сигарету вагиной. Это была самая красивая женщина на свете, рассказывал Лакун. Мы уже были еле живы от недосыпа и пьянства, но она видела наши карнавальные костюмы насквозь. Ее вагина словно пела нам – страшным, всеведущим голосом, и это была песня о стыде, поражении и потерянном поколении.
Я вас прощаю, пела она. Плоды гнилого семени и истощенных яичников. Я прощаю вас.
144. Часто мы не замечаем связей, пока они не явят себя повторно. Как мелодия, которую ты слышал одним давним летним вечером и потом забыл, а после узнал на радио – и сразу стал на сорок лет моложе. Почти всегда таким образом всплывают воспоминания о юности, потому что с каждым прожитым годом в памяти отпечатывается все меньше и меньше. Если бы я мог перемотать назад и снова поговорить с Лакуном – в тот раз, когда я нашел бумажного дракона, – я бы сказал, что это самое важное время в его жизни. И что он должен постараться не упустить его.
145. Что-то поднимается из глубины, устремляется к поверхности. Я ощущаю это в кухонном чаду, в резких запахах кардамона и имбиря. Когда я перед поступлением в университет захотел сделать перерыв на год и съездить в Южную Америку, Лакун решил поучиться в «народном университете»[8] – другими словами, сказал он, год философии, игры на гитаре, секса без обязательств и тотального безделья, прежде чем связать себя учебой, работой, семьей и стать очень серьезным человеком.
Для многих это своего рода обязательная переходная стадия, но неотъемлемая часть «народных университетов» – это встречи выпускников, или reunion, как они их величают. Лакун показал мне приглашение на такую встречу за чашкой чая – в этом самом кафе, за этим самым столиком. Опустив глаза в свою чашку, он сказал, что долго взвешивал все за и против. В конце концов, он уже десять лет не видел своих однокашников, и у них нет ничего общего, не считая нескольких месяцев под одной крышей и совместного опыта употребления веществ, расширяющих сознание. Но в итоге он согласился, главным образом потому, что в те выходные ему больше нечем было заняться.
Все прошло примерно как он ожидал. Они были по-разному сформированы жизненными событиями, своими решениями и разочарованиями. У большинства были дети. Лакун встретил аудитора, муниципального политика, библиотекаря, морского биолога. Парень, у которого всегда все шло наперекосяк, до сих пор не имел постоянной работы, девчонка, которую ни разу не видели трезвой, превратилась в домохозяйку с тремя детьми. Разговор шел ни шатко ни валко, как старая виниловая пластинка, на которой слишком много царапин.
Ближе к концу вечера кто-то вспомнил о капсуле времени. В последнюю неделю учебы они собрали вещи, напоминавшие им о школе, сложили их в металлическую коробку и закопали в саду. Настало время ее выкопать. Несколько парней сбегали в сарай за лопатами, засучили рукава и принялись за работу. Они нашли нужную точку (десять шагов от большого дуба в направлении каменной лестницы) и копали почти целый час, когда кто-то высказал предположение, что речь, должно быть, шла не о дубе, а о сосне. Еще через час они решили, что второй координатой была не каменная лестница, а боковой вход в школу. Парни потели и чертыхались, но не собирались сдаваться, пока не найдут эту капсулу. Когда стемнело, они все еще копали. Школьный сторож наблюдал за ними, сидя на ступеньках лестницы, огонек сигареты освещал его лицо. Лакун подошел к нему и спросил, помнит ли он капсулу времени. Капсулу-то, переспросил сторож, вроде была такая, скорее всего ее выкопали, когда прокладывали новый широкополосный кабель.
Они забросали землей самые глубокие ямы и собрались в каминном зале. Кто-то предложил попробовать вспомнить, что лежало в той злополучной коробке. Газета, сказал один. Мое вязание, сказала другая. Снежный шар. Велосипедный звонок. Сломанный гидрозатвор. Засушенный одуванчик. Бутерброд.
На следующий день рано утром все разъехались по домам.
146. Время сумерек закончилось, город затопила темнота. Я могу различить лишь светильники на мосту – светящаяся арка, напоминающая положенную на бок скобку. Горы на другой стороне не было видно целый день. Я ощущаю, как ко мне возвращается покой, своего рода чувство цельности. Неважно, сколько инвестиций мы направим на строительные леса, каркасные постройки и асфальтирование – балом все равно правит гора, она решает, что мы видим из окна, сколько дневного света нам достанется или насколько сильной будет жара. Кому не нравится – может расторгнуть арендный договор и переехать в другое место.
На столике появляется чайник чая и блестящий
