Учебный плац - Зигфрид Ленц
Стоит только вспомнить зиму, когда он посылал меня в Датский лесок с салазками, чтобы набрать валежника — не для нас, мы уложили достаточно под нашими двумя окнами барака, а для старика Магнуссена, который жил одиноко в полуразрушенном доме, только со своими цесарками. Они всего два-три раза поговорили, шеф и старик, через покосившийся дырявый забор, так, на ходу, и по первому же снегу шеф послал меня с санками, полными валежника, к беспризорной усадьбе, которую все называли не иначе, как Коллеров хутор, не знаю уж почему. Никто из нас ни разу до того дня не был в том доме, ни Иоахим, ни Макс, ни Ина, даже Хайнер Валенди не решался последовать за стариком. Я подтащил санки к самому дому, но не собирался долго возиться, сгружать валежник и аккуратно укладывать; чтобы поскорее смотаться, я просто опрокинул санки, так что вся кладь вывалилась на снег, но Магнуссен, который, видимо, целый день сидел у окна, увидел меня, настойчиво застучал по стеклу и, когда я набросил ремень на плечо, показался в дверях и протянул мне коробку с печеньем. Я с опаской подошел к нему, а так как я руку не протянул, он сам стал засовывать мне печенье в карман, полный карман насовал — в жизни я не ел лучшего печенья, у него был привкус аниса и розового масла. Я еще много раз привозил ему полные санки валежника и каждый раз все медленнее сгружал свою кладь, а иной раз даже насвистывал, приближаясь к дому, чтобы привлечь внимание старика, но он и без того всегда видел меня заранее и стоял уже со своей коробкой, приглашая взять печенье. В дом его я не входил.
Но однажды, в воскресенье, когда снег валил крупными хлопьями, старик не появился ни в окне, ни в дверях, он не появился, хотя я шумно разгружал санки и медлил с уходом, и, поскольку я уже целый день радовался, что получу его печенье, я обошел дом, разыскивая старика, но нашел только занесенные снегом телегу, плуги и металлические трубы, но что-то предостерегало Бруно, что-то советовало ему убраться со своими санками. И все-таки, заметив, как играет ветер с притворенной дверью, я шмыгнул в коридор, пол которого был глинобитным, ощупью пробрался вперед и спугнул нескольких цесарок, спавших где-то в углу; протиснувшись у меня между ногами, они вылетели на двор.
Когда Магнуссен меня окликнул, я поначалу хотел убежать, но он знал, что это я стою у его комнаты, а раз уж он звал все настойчивей и настойчивей, то я вошел к нему и сразу ощутил кисловатый запах спертого воздуха, увидел самого старика на кровати, одетого, закутавшего ноги попоной. Над кроватью висело большое зеркало, в раму которого засунуты были бесчисленные фотографии, а с низкого комода на меня сверкнуло своими глазами чучело хорька. Что я тотчас разглядел, так это капканы и ловушки, лежавшие в открытой кладовке, а также остроги для ловли угрей, гарпуны и металлические палки с крюком, ими снимают с веток спящих фазанов, сначала ослепляют их ярким светом, а потом снимают.
Магнуссен кивком подозвал меня, он очень был приветлив, и во взгляде его, когда он предложил мне вновь погрузить валежник на санки и увезти, сквозила неожиданная приязнь; он сказал:
— У меня хватит на оставшееся время, больше мне не нужно.
Он подарил мне закрытую коробку печенья и уставился на потолок, но больше разговаривать не пожелал; я вышел на улицу, погрузил валежник, как он того хотел, — его кучи хвороста хватило бы дней, может, на восемь. Я привез всю кладь домой, сложил под окном, где мы могли постоянно приглядывать за валежником, и, когда пришел шеф, рассказал ему, что старик Магнуссен ничего не взял и лежал неподвижно на кровати. Шеф тотчас отправился один сквозь метель к Коллерову хутору, он не захотел взять меня с собой, и в следующие дни не брал, только Доротею, ту он взял один раз, но что они там делали, я не знаю. Во всяком случае, прежде чем израсходовать свою скромную кучку валежника, Магнуссен умер.
А вскоре мы покинули барак и переехали на Коллеров хутор; на дворе была оттепель, мы нагрузили санки и двухколесную тележку; соседи стояли при том и наблюдали за нами, недоверчиво одни, завистливо другие, никто не подошел, чтобы помочь, но, когда мы уходили с последней тележкой, кое-кто пожелал нам всего хорошего и проводил нас до железнодорожной насыпи, откуда они долго смотрели нам вслед.
Макс был единственный среди нас, кого переезд оставил спокойным; все, что принадлежало ему, он собрал и увязал в самую последнюю минуту, и по его виду, когда он брел за тележкой, явно было, что он согласен на любое новое жилье. Ина и Иоахим всю дорогу спорили, кто займет большую комнату на чердаке, окна которой выходили на Датский лесок; они еще до переезда втихомолку побывали на Коллеровом хуторе, по крайней мере покружили вокруг дома, чтобы все досконально осмотреть. Больше всего мне жаль было Доротею, она сидела до нашего отъезда недвижно на сложенных соломенных мешках, губы у нее побелели, ее трясло, и я видел, что ей хочется плакать, но плакать она не в состоянии; возможно, ей тяжело было расставаться с этим бараком. Потом, когда мы с шефом подметали помещение, когда наши веники столкнулись и мы сразу же напустили их, словно маленьких злобных собачонок, друг на друга, Доротея подняла голову и улыбнулась, шеф отбросил веник, приподнял Доротею и крепко обнял.
— Ах, Дотти, — сказал он.
Этим все было сказано.
И они вместе стали вытаскивать соломенные мешки на улицу.
Племянник Магнуссена уже ждал нас в большой комнате, самоуверенный, старомодно одетый великан, он высказал сожаление, что передает нам дом, не успев его убрать, очистить от всякого хлама и потешных штуковин, которые насобирались здесь за человеческую жизнь, при этом он показал на две уже подготовленные к вывозу кучи, куда побросал все, что счел бесполезным. Я сразу же решил спасти чучело хорька и некоторые рамки для фотографий и формочки для печенья; но первым делом мы прошли за племянником Магнуссена по всему дому, заглянули во все каморки и чуланы, пощупали кафельные печки, проверили уборную во дворе, сколоченную из неотесанных досок, обошли конюшню и сараи, а под конец шеф получил единственный ключ, который был на Коллеровом хуторе. После чего племянник Магнуссена пожелал нам всего доброго и зашагал по краю затопленных лугов к станции
