Инженеры - Эдуард Дипнер
За мои пятьдесят лет я работал под началом многих директоров, а однажды сам, как последний дурак, три года поработал директором завода. Среди главных инженеров, быть каковым я предназначен по моей природе, бытовала утешительная (для нас, главных инженеров) поговорка: «Директор — это поглупевший главный инженер». Дураки, слава богу, у нас встречаются везде, и среди тех и среди других, но личность директора предприятия всегда стояла особняком. От личности директора во многом зависела судьба и предприятия, и людей, работавших на нем. Что поделать, мы — азиаты, мы идем туда, куда нас ведут. Меня всегда занимала директорская проблема. С одной стороны, над директором висит тяжеленная глыба, именуемая ПЛАН, — молох, языческий идол, которому поклоняются и приносят жертвы, и есть люди, простые люди, с которыми директор общается каждый день, люди с их семьями и проблемами, люди, которые делают этот план и которым наплевать на высокие государственные цели.
Этим простым людям нужно платить зарплату, которую сверху требуют ограничить, и директор вертится как уж на сковородке, пытаясь совместить несовместимое. Меня давно интересовало, откуда берутся директора и какие потайные силы выбрасывают наверх этих вчера еще никому не известных персонажей, которым вручается власть над сотнями и тысячами. Кто эти люди?
В моей копилке — портреты моих бывших советских директоров. Свой директорский портрет я стыдливо прячу в потайном ящике рабочего стола, и он не предназначен для общего обозрения. Я хочу показать, как со временем поэтапно менялись и мельчали директорские личности. Не потому ли менялась и портилась, катилась к распаду страна?
ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ УСАТЫЙ.
1953 год. Только что умер великий вождь и учитель товарищ Сталин, но в стране пока еще ничего не изменилось. Я, голенастый и неуклюжий шестнадцатилетний подросток, только что окончил школу и работаю разметчиком в механическом цехе машиностроительного завода в Караганде. На мне — промасленные штаны, заправленные в заплатанные сапоги, и такая же промасленная куртка, на голове — писк тогдашней последней моды — кепочка-восьмиклинка с крошечным козырьком. Я — сдельщик, как и все работяги на заводе, что заработал, то и получил. Обычно меня загоняют во вторую или третью смену. Там работы поменьше, пацан справится. А сегодня мне выпала первая смена. Мое рабочее место — тяжелая чугунная, строганая и выверенная по уровню разметочная плита на козелках-подставках рядом с центральным проходом. На эту плиту мостовым краном с грохотом опускают литые чугунные и стальные детали. «Эй, разметчик! Давай быстрее!» Мне нужно по чертежу нанести на деталь и накернить линии, по которым затем эту деталь будут обрабатывать на станках — строгать, сверлить, растачивать. У меня для этого — набор инструментов: штангенциркуль, штангенрейсмус, метровая стальная линейка, керно и молоток. Сегодня на редкость мало работы, ко мне пришел разметчик из соседнего цеха Димка, и мы сражаемся с ним на линейках, как в добрые старые романтические времена сражались герои Дюма. «Сеньор Димон, я вызываю вас на бой! И сегодня, клянусь дьяволом, прольется ваша презренная кровь! Один за всех, все за одного!» — «Это я сегодня увижу, какого цвета у тебя кровь! Защищайся, негодяй!»
Мы с Димкой только успели принять боевые позы, как подбежал мастер Вислухин.
— А ну, петухи, кыш по местам, Усатый идет! Ну, куда ты побежал? Вон, к своей плите, и давай работай! Нет работы? А ты изобрази что-нибудь! Наслали пацанов на мою голову! — бурчит мастер.
Я возвращаюсь к своей плите, ставлю уже размеченную деталь и старательно изображаю работу. В цехе никто не слоняется без дела, жужжат станки, склоненно напряжены спины. В дальнем от кузнечного цеха конце открываются ворота, и появляется процессия. Впереди неторопливым шагом, глубоко засунув руки в карманы, шествует сам — директор. На Усатом — черный тщательно отглаженный костюм, ослепительно белая рубашка с серым ленинским галстуком. Усатый не носит ни кепок, ни шляп, и его седая голова коротко острижена. Только поздней осенью и зимой у него на голове — светло-серый смушковый директорский пирожок. Слева от директора, отступя на полшага, идет главный инженер Лурье. Лурье презрительно задумчив. Он днюет и ночует на заводе, знает всё от и до, и эти усатовские торжественные смотры ему поперек горла. Справа от Усатого и тоже на полшага — парторг завода Прокопенко. Далее, за спинами высокого начальства, нестройной толпой сбились: главный механик Валейко, главный конструктор Нечипорович, главный технолог Финке, начальники цехов. Подчеркивая свою обособленность от пестрой заводской шушеры, — дама в фиолетовой, с пышными рукавами, шелковой кофте и строгой черной юбке — начальник отдела кадров Хуторная, редкая стерва. Ее не любят и опасаются все, включая самого Усатого, потому что она — из органов, докладывает наверх обо всем, что делается на заводе. И услужливым чертом вьется вокруг директора главный диспетчер завода Копенкин. В отстающей свите начальник кузнечного, хохмач и балагур Мелешко шепотком рассказывает очередной анекдот-быль о директоре: «Идет Усатый по сборочному цеху, руки в карманы, к чему-то придрался, а бригадир сборщиков Фоменко, вы все его знаете, отчаянный, никого не боится, спрашивает: “Василий Александрович, вы вот всё время руки в карманы, яйца чешете, у вас что, мандавошки завелись, а?”» Все прыскают в рукава, Копенкин, подскочив, молча показывает им кулак. «Ну, а Усатый что?» — «А ничего, плюнул на пол и прошел дальше».
Между тем Усатый останавливается у штабеля редукторов слева у входа.
— Пинскер, это что у тебя за редуктора?
— Это, Василий Александрович, триста шестьдесят третий заказ, обогатительная фабрика в Коркино, — отвечает начальник механического цеха.
— Копенкин! Ты мне давеча доложил, что Коркино отгружено. Мне сам Министр Засядько звонил.
— Василий Александрович, — извивается главный диспетчер, — мы всё подготовили, хотели грузить, а отдел сбыта не поставил вагоны.
Как только поставят вагоны, немедленно отгрузим.
Лицо директора мертвеет.
— А мне по х… что тебе не поставили вагоны, я знать ничего не хочу. Если ты до утра не отгрузишь, я из тебя… таранку сделаю!
В наступившей тишине слышно только жужжанье станков, топчется согбенный Копенкин, и висит над головами жуткая никому не ведомая таранка — что-то среднее между тараном, тараканом и тарарахом.
— Василий Александрович, — это невозмутимый Мелешко, — а что такое таранка?
— Это рыба такая, — не оборачиваясь, бросает Усатый, —
