Голуби - Павел Васильевич Крусанов
Пустейшие, но отлагательства не выносящие дела задержали Петра Алексеевича в СПб; выехать накануне не удалось, так что прибыл он к Пал Палычу только нынче днем – утреннюю зорьку пропустили. Теперь они спешили на Селецкое – подготовить засидки и, раскидав чучела, провести на озере вечёрку. А то и остаться до утра – сейчас птица была ещё не пуганой, но скоро её научат уму-разуму: с сегодняшнего дня объявлено открытие охоты.
Весенняя охота – по перу, водоплавающая дичь и боровая. На вальдшнепа – только на вечерней тяге. Селезня и гуся в эту пору берут с чучелами на манок или на подсадную – с подхода запрещено. И с собакой тоже. Разве, если собака подружейная, подать селезня или взять подранка. Случись так, что охотовед встретит на озере с добычей, а чучел у тебя нет, – составит акт. Но глухаря на току с подхода брать можно, тут позволено.
Само собой, правила – не для местных. Те, если охотовед не бдит, браконьерят в хвост и в гриву, во весь пых, засучив рукава. Только утка и вальдшнеп им ни к чему – баловство. У этих интерес – мясо.
Садились в машину под серым, с клочками перелётных туч небом, однако метельщик, прибирающий выси, струёй верхового ветра понемногу сдувал сор. Поля и кусты вдоль дороги в хмаревом свете выглядели серовато-бурыми, с оттенками, перелески – чёрными, тонкими, мутно-прозрачными. На заднем плане темнели боры. Впереди и справа, над Бежаницкими холмами, косым серым столбом стоял далёкий дождь. Вечер наступал, свинец небес светлел. Середина апреля.
Дорогу перед машиной то и дело переползали на лапках ветра прошлогодние прелые листья. Редкие капли шлёпались на лобовое стекло. Пётр Алексеевич наблюдал: капли сливались друг с другом и медленно, словно в дремоте, змеились вниз, но, стоило притопить педаль, капли начинали дрожать, как подрагивают во сне ноги у собак и балерин, и наперегонки бежали вверх.
– Попы от нас молитвы скрывают, – делился тем временем новостями Пал Палыч. – Только «Отче наш» да «Господи, помилуй», а настоящих ня дают, для себя держат. Я, Пётр Ляксеич, старушку знаю, та лето всё при монастыре – ей матушка игуменья родня. Так игуменья старушке настоящую молитву ня пожалела – священномученика Киприана, писана на чатырёх листах. Читать надо каждый день весь год, с тремя поклонами за всякую просьбу – тогда поможет. Да и просто в доме держать – тоже действует.
– Действует? – Пётр Алексеевич, поджав губы, скрыл улыбку. – Как действует?
– А помогает, – откликнулся Пал Палыч, – бярежёт. На всякий дурной случай – от наваждений, сглаза, козней лукавого – сказала, первое дело. Я у ней молитву-то пяреписал, тяперь и у меня есть. Хотите – и вы пярепиши́те.
– А что ж попы скрывают их? Молитвы-то?
– Я так думаю. – Пал Палыч повернул худощавое длинноносое лицо к сидящему за рулём Петру Алексеевичу. – У попов и монахов настоящие молитвы от любой напасти припа́сены. Но с нами ня делятся, чтобы нам от попов в няволе быть – мол, только им за нас Богу в уши словечко насвистать дозволено. А нам бы самим надо, нам, может, каждый божий день нужда. Нам трудно.
Во всяком, даже самом смехотворном деле видеть чей-то корыстный умысел – черта нередкая. Пётр Алексеевич ей, черте этой, уже давно не удивлялся. Однажды после дня рождения Полины они вдвоём ехали из ресторанчика в троллейбусе – до дома было десять минут пешим ходом, но решили прокатиться пару остановок на подоспевшей восьмёрке. У Полины в руках была охапка роз, и она в порыве радостного озорства стала раздавать розы поздним пассажирам. Вручив по цветку двум старушкам, она двинулась между рядами сидений дальше, а Пётр Алексеевич отчётливо услышал, как одна старушка сообщила доверительно другой: «Известное дело, Путин велел по три розы давать, а эти – всё равно по одной». Ничего не попишешь, избыток сообразительности в русском человеке порой приводит к бестолковому вложению ума: добра не жаль – просвистаю, так не слишком убудет.
За мостом через Льсту свернули на грунтовку. Дождя толком так и не случилось – едва покапало, как раз хватило, чтобы пыль прибить, а грязь не развести. Грейдер здесь не проходил с осени – в багажнике на ухабах и гребёнке гремели два мешка с утиными и гусиными чучелами. «Как кокосы», – пришла Петру Алексеевичу в голову фантазия.
Небо понемногу расчистилось, высветилось; остались две тёмные полосы облаков на западе. Однако вечер брал своё – часа через два начнёт смеркаться.
За деревней Лжун на шестнадцатом километре грунтовки свернули на раскисший глинистый просёлок, который, впрочем, вскоре вильнул с поля в перелесок и окреп.
– Я, Пётр Ляксеич, и лося брал, – продолжал незаметно перетёкший с попов на охоту разговор Пал Палыч. – Один то есть. Ну, когда врямена совсем худые были. А тяперь мне столько мяса зачем? У меня на дворе кроли, и корова с тялёнком, и поросят двое. В самый раз – и нам с Ниной, и детя́м в город. Разве только кабана позволю…
Сколько Пётр Алексеевич знал Пал Палыча, тот и в самом деле чтобы на охоте лишнего взять – ни-ни, даже в азарте: вроде, как видит добычу – палит, а выходит всякий раз в меру, без перестрела.
– Как же вы лося в одиночку брали?
– А есть ухватки, – подбоченился Пал Палыч. – Вот, к примеру, заметишь в лесу место, где лось ходит, и валишь там осину-две. Если другой день видишь, что лось на них кору дярёт, делаешь на стволе вырубку – вроде корытца – и сыплешь пачку соли. Лось на тот солонец пойдёт: больно ему нравится соль лизать. После, стало быть, надо в засидку садиться. Лось сюда только на вячёрку явится, до заката – в тямноте на солонец ня ходит. Ня то что кабан – тот и в темь на прикормку пойдёт. В темь ему даже лучше. – Пал Палыч устремил взгляд вдаль, не вглядываясь – вспоминая. – Уж больно осторожный. С одной стороны к прикормке подойдёт – я на прикормку кукурузу сыплю, – встанет поодаль, принюхается, оглядится, обойдёт кругом и выйдет с другого края. И снова принюхивается, смотрит, слушает. А если в след мой ткнётся и учует, то аж отпрыгнет, как ошпарился…
Миновав безбрежную лужу, въехали в деревню и подкатили к неказистому, как всё в этом дичающем краю, дому рыбака Володи, приходившемуся Пал Палычу не то свояком, не то кумом, не то бывшим сослуживцем. Деревня стояла на пологом берегу Селецкого озера – в
