Зимний путь - Жауме Кабре
Грузовик, следуя за колонной из восьми или десяти машин, выблевал дюжины перепуганных людей на улицу Ставки, на углу улицы Дзика, где их ждал вагон для скота, отбывавший в назначенное время, проследовал по гетто и по притихшей Варшаве, изо всех сил старавшейся его не замечать, пересек Вислу и выехал из города по направлению на Воломин и Тлущ, к веселому летнему поселку под названием Треблинка.
В отличие от всех остальных, их не стали ни раздевать, ни брить. Просто-напросто заперли их вместе с другой семьей с той же самой улицы в маленькой студеной и темной комнатушке, на окна которой даже не потрудились установить решетки, потому что тюремщики знали, что они уже не люди и вместе с достоинством потеряли инстинкт самосохранения. Там их забыли, как будто у них было столько работы с прочими узниками, что на всех рук не хватало. Или как будто не знали, что с ними делать.
Они целыми днями просиживали молча у стены, широко раскрытыми глазами глядя на слабый свет, едва пробивающийся сквозь грязные стекла. Время от времени до них долетали злобные окрики офицеров СС и непристойный хохот украинских добровольцев. Когда в первый раз открылась дверь и им оставили на полу несколько корочек заплесневелого хлеба и кувшин грязной воды, доктор Лодзер пришел в себя. Вместе с господином Лангфусом, постоянно взвинченным стариком, потерявшим свой магазин тканей на Сенаторской улице, когда его заперли в гетто, они завели порядок в этой берлоге, основанный на отчаянном понимании того, что, с тех пор как все завертелось, они заперты в кругу судьбы и этот круг с каждым днем сжимается все сильнее; они пытаются к этому приспособиться, славословя Бога за его благость, а круг сжимается больше и больше, до тех пор пока не наступит день, когда они больше не смогут благодарить Бога, ибо круг станет маленьким, как смерть. Однако пока что они выживали на основе идей, на основе решения, что в дальнем уголке будет уборная, что Руфь Лангфус будет делить корочки хлеба на равные части для всех; что каждый из взрослых, способный сдержать слезы, будет каждый день в течение часа рассказывать детям сказки. Одна Мириам не принимала участия в этой отчаянной попытке привести в порядок тесный круг, в котором они были заперты. Она весь день держала Юдифь на руках, пытаясь излечить ее от лихорадки взглядом или кладя ей ладонь на лоб, и только ей рассказывала сказки, сказки, которые пробуждали в ней память о счастливых временах на улице Иерусалимской, когда она сама была маленькой и жадно слушала мамины истории. Теперь сочинять их приходилось ей самой, чтобы у ее дочки был повод не умирать в шесть лет. Мириам думала, что она бы перелила в ее жилы всю свою кровь, только бы ее спасти, только бы Исаак и она были спасены.
Через неделю пришел угрюмый капрал в сопровождении украинского солдата, обругал их за то, что у них воняет, как в хлеву, и сказал, чтобы Лангфусы собирались на выход. Как молчаливые автоматы, Станислав Лангфус и его семья встали в ряд, старые и малые вперемешку, но все в затылок друг другу, и ушли, не прощаясь, не оборачиваясь, напоследок не посмотрев на Лодзеров, чтобы не злить нацистских собак. Лангфус еще успел передать Мириам свое обручальное кольцо, ему удалось спрятать кольцо при обыске, которому их подвергли, как только они приехали в Треблинку. И Лодзеры остались одни, без посторонних звуков, кроме злополучного кашля Исаака, из-за которого сузился их круг. Еще два дня они просидели в тишине, мучаясь вопросом, что сталось с Лангфусами, что сталось с синеглазым дедушкой Станиславом, который вечно ходит, засучив рукава; и с его внучкой Руфью, и с зятем, и с тремя малышами. Все они, кроме Исаака и Юдифи, знали, что веселый поселок Треблинка был конечной остановкой, откуда можно было только улететь в серое небо через дымоход, по зловещей печной трубе, как будто ты не человек, а сон. Все они это знали, но никто в это не верил, потому что явь не могла быть настолько омерзительна. Когда прошло четыре дня без известий о Лангфусах, они поняли, что больше никогда их не увидят, и наступила суровая, непроницаемая тишина, прошитая косыми взглядами, и нарушали ее только песни, которые Мириам пела тихо-тихо, чтобы усыпить свою малышку, потому что ей хотелось, чтобы та весь день спала, вместо того чтобы жить в таком кошмаре.
– Всем встать! Иосиф Лодзер!
Дверь внезапно распахнулась, ударившись об стену, и задремавшая за минуту до того Юдифь в ужасе проснулась, но даже не всхлипнула, потому что, хотя ей было всего шесть лет, она уже научилась молчать и хранить страх внутри. Она только крепко сжала руку матери.
– Сейчас вернусь, – успокоил их доктор. Уходя, он с нежностью посмотрел на деда, сидящего в своем углу, на обоих детей и на Мириам, чтобы унести память о них в вечность.
– Прости меня, – сказал ему Исаак, все еще коривший себя за то, что закашлялся.
– Если останетесь в живых, – прошептал ему доктор, – поезжайте в Палестину. – И исчез, а за ним и собаки.
Рядом с гауптфюрером[62] СС сидел сухопарый лысый мужчина в очках и вглядывался в лицо доктора Лодзера, пытаясь уловить, как он откликнется на сделанное его коллегой предложение.
– Какие у меня гарантии, что вы сдержите свое слово?
– Никаких. Но боюсь, что выбора у тебя нет.
Доктор Лодзер, привыкший к повиновению, опустил голову. С невыносимой болью в голосе он спросил:
– Кто из нас останется в живых?
Тут лысый впервые взял слово и вежливо, как образованный человек, произнес:
– Это должны будете решить вы сами. – Любезно улыбнулся ему и закончил: – Все вместе.
По окончании разговора доктор нарушил обычаи Треблинки и с ненавистью посмотрел в глаза гауптфюрера
