Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский
Именно с такой возвышенной точки зрения понимал искусство и Батрани, понимал так, как немногие выдающиеся и опередившие свой век умы понимали его.
Прочтите сочинения XVIII столетия по теории искусства и вы увидите, что искусство тогда видели схематичнее и поверхностней, чем в эпоху, когда Леонардо писал свой трактат, Рафаэль свои письма, Бенвенуто Челлини дневник, Микеланджело сонеты. Там именно, в этих отрывках надо искать разбросанные фрагменты вечной истины в искусстве, которую великие избранные умы понимали всегда яснее и лучше, чем их современники.
Божественный Платон назвал красоту сиянием истины и велел созидающему какое-либо творение смотреть на идеальный, бессмертный образец. После Платона [4] пришлось ждать столетия, чтобы эти слова повторились.
Батрани, верный ученик могущественной итальянской школы, которая, взятая вся вместе, является, пожалуй, величайшей в мире, лучше других понимал идеальное в искусстве и легче других умел приобщиться к его пониманию.
Ян в течение года усвоил здесь больше, чем у Ширки за два. Рисунок его стал стремиться к той чудесной чистоте линий, которая так восхищает нас в искусстве древних, к той прелести, какая не исключает ни энергии, ни правды.
Итальянец, как все люди более разносторонние, не был последователем ни одного стиля, ни одного маэстро. В искусстве он видел мысль, рассмотренную с тысячи точек зрения; он умел оценить достоинства каждой, хотя бы она грешила исключительностью. Он искал силы у Микеланджело, идеальной красоты линий у Рафаэля, наивной прелести у Фра Бартоломео, колорита у Тициана, Пальмы и Беллини, изящного исполнения у голландцев, идеализирующих капусту, морковь и морщины старой бабы, настолько привязанных к родине, что Святому Семейству дают собственные лица и костюмы, чистых и прозрачных на полотне настолько, насколько они чисты и вымыты дома.
Но среди множества странных творений германского искусства старый Лука Кранах, несравненный Мартин Шен, еще столь мало ценимые в то время, были предметом удивления и почитания для Батрани. Плодовитость и сила Дюрера извиняли в его глазах временами непонятную карикатурность, а вернее слишком уже реальную правду.
В такой школе у Яна не было времени для отдыха: каждая минута была дорога, каждая пролетала мгновенно, он забывал обо всем, из вида исчезала земля, как у Ильи, которого похитили на огненной колеснице. О, как редко эта огненная колесница энтузиазма захватывает избранных на земле и уносит их в облака! Как гораздо чаще вместо своей колесницы бедный человек прикрепляет склеенные крылья Икара, чтобы потом свалиться с вершины в глубины моря!
Вскоре Ян стал даже помогать художнику, взял в руки кисть и несмело первыми мазками пытался передать свою мысль, еще не вполне схваченную, неустановившуюся. Мягкое руководство учителя помогло ему почувствовать собственное развитие, а радость придавала ему новые силы.
Батрани был одним из тех руководителей, которые прекрасно понимают, что, направляя ученика, не надо лишать его самостоятельности, что нужно избавить его от поисков и неуверенности, но предоставить ему выбор пути и не требовать от таланта, чтобы отказался от себя ради наставника.
Пока в Яне происходят эти крупные, но незаметные изменения, Мариетта напрасно обдает, разгорячает юношу своим взглядом, в котором каждый, кроме добряка Батрани, прочел бы огненную страсть.
Кроме страха, никаких других ощущений не вызывает в нем этот странный взгляд, коего силы, огня, нежности и мелькающей в нем надежды он даже не понимает. Напрасно Мария заводит разговоры, он ей отвечает отдельными словами, спрашивает приказаний, не решаясь поднять глаза.
— Это он! Это второй он! — шепчет тихо женщина, с нетерпением тормоша свое платье. — Как он сдержан! Как равнодушен! О, как странно, как чудесно он его напоминает! Но я, по крайней мере, смотрю на него, вижу его еще каждый день. Я обманываю себя, в мечтах мне кажется, что он меня опять любит, хоть на мгновение. Почему же нельзя ничем пробудить его для жизни? Дитя ли он еще настолько или уже так остыл? О, нет, глаза показывают, что он уже думает, но не обо мне, но не для меня!
Шел третий год пребывания у Батрани. Ян усердно работал, понимая учителя, и знал, сколько ему еще самому недостает. Кто знает, что он несовершенен, тот наверно на пути к совершенствованию. Пока человек видит впереди громадные, синие пространства бесконечности, до тех пор идет; когда тесная стена отгородит его от мира, он отступает, мельчает и переходит в состояние агонии. Ян видел перед собой бесконечные пути; он понимал, сколько требуется знания, труда, самопожертвования, чтобы стать великим мастером и творить. Для творца не должно быть ничего тайного, ничего чуждого. И шелуха предмета — форма, и внутренний дух, дающий форме выражение и сияние внутреннего света, и жизнь во всех ее проявлениях, начиная с исчезающих огоньков и кончая громадными чудовищами, и человек физический и духовный, его история, его лицо, какое создает климат, род, обычаи, цивилизация, индивидуальность, характер, — все должен изучить и узнать художник. Великой загадкой всей жизни является для него связь между телом и духом, причины проявления формы и мысли; он учится читать иероглифы веков и писать при помощи их так, чтоб его понимали. Он должен мыслить как философ, а творить как природа; каждое его творение должно быть долго обдумываемо, но быстро воспроизведено. Две истины: истина прозы, созданная для глаз толпы, и истина идеальная должны в нем сталкиваться и взаимно уравновешиваться.
Вероятно потому прежние великие художники были не только живописцами, но и учеными в полном смысле этого слова, как бессмертный Леонардо, творец Вечери. В самом деле, чего только не должен знать мастер?..
Теперь перейдем к сердцу: сколько нужно знания его, сколько нужно знания человеческой природы, чтобы дать выражение лицу и соответственное движение телу. А когда все уже понято, исследовано и продумано, сколько надо труда, чтобы подчинить мысли собственную руку, чтобы она послушно, скоро и сильно изображала в целом то, что задумает и создаст голова!
Эту громадную науку, науку духа и материи, видел перед собой Ян и не содрогнулся; она его влекла к себе своим объемом, как солнце притягивает миры. Только пыль бессильно рассеивается в
