Мы отрываемся от земли - Марианна Борисовна Ионова
Отец берет в школе задания и отдает выполненное, но не вмешивается, не контролирует. По субботам заходит в библиотеку, книги на свой вкус. В доме книг почти не было. Саша запомнил самую первую порцию: «Идиот», однотомник Хемингуэя, «Божественная комедия». Тогда подбор и не показался странным, настолько все было странно. В таком порядке он читал, а «Комедию» прочитал в два дня, «Рай» совершенно не понимал, плакал, возил книгу с собой на коленях, потом заболел, его трясло и рвало. Отец приносил тома «Всемирной литературы»: греческие трагики, «Дон Кихот», Гофман. Как-то принес «Смерть Вергилия» Броха и «Жажду жизни» – о Ван Гоге. Никогда не спрашивает первый, не лезет, но если начать, говорит долго, поспешно. Почти никогда не спрашивает, и его не хочется перебивать. «Всё в ней гармония, всё диво, / Всё выше мира и страстей; / Она покоится стыдливо / В красе торжественной своей». О женщине нашего времени можно ли так сказать?! Какая покоится в красе торжественной своей? Данте падает в обморок при виде Беатриче, а потом, много после ее смерти, упоминает эту ничем ни для кого не примечательную флорентийку в своем послании к государям Европы. Ведь не был он сумасшедшим! (Годы спустя, занимаясь Данте, А.В. не обнаружил среди его посланий того, которое назвал отец, и ни в одном из имеющихся не упоминалась Беатриче.) Все это объективнейшая реальность, не слепота влюбленного. Перевелись такие? Да нет же! Беатриче – это каждая женщина. Кем надо быть, чтобы увидеть? Данте? Пушкиным? Только современником первого или второго? Современники Данте и даже Пушкина видели еще женскую красоту в божественности. Беатриче скрыта. Замолкает, старообразно жует губами.
А ты… видел… ее? Видел. Видел… Тут еще вот какая штука. Если бы Беатриче предстала вдруг перед нынешними поклонниками Софи Лорен или Тамарочки из галантерейного отдела, прошли б мимо.
Мгновенная догадка: мать. Мгновенная догадка о догадке, и отец скорее гонит дальше. Они видели чудеса, средневековые люди, это не происки церковников, как учили нас и вас учат. Я убежден, они иначе смотрели – и видели больше. Они совсем по-другому читали, не так перелистывали страницы книги. Жить – это было страшно и празднично. И женщина была… страшна и празднична…тем, что женщина, тем, что стыдлива. Торжественность – это ведь не помпа, а от слова «торжество»! Гоголь, кажется, писал, что красавице не нужно говорить и действовать, достаточно, чтобы она просто вошла в комнату. Она являет само торжество в его торжественности. Отец даже сделал жест рукой, хотя вообще жестикулировал мало, такой жест, какой делает дирижер, требуя от оркестра патетичности.
Лет десять прошло, когда в кватрочентовском девичьем портрете А. В. узнал мать. И надолго его любимым художником стал фра Филиппо Липпи, писавший свою беглую монахиню-жену как Лизавету Яковлевну Смиренскую, в девичестве Панкратову. Беглая монахиня, священник-расстрига – близко… И картины прерафаэлитов, попавшие на глаза много позже, ничего уже не добавили, только пригвоздили.
По воскресеньям он пишет письма Василию Адриановичу и тете Кате. Отец помогает обуться и выкатить коляску. Дверь за ним затворяется, сейчас отец ляжет спать до полудня. Саша катит себя вдоль аллеи, до памятника, потом обратно. Только главная аллея расчищена от снега, съехать с нее нельзя. Зимний поселок немного напоминает то, прежнее. Его можно объехать весной и осенью, но особенно летом.
Радостно было стесняться трости на вступительных экзаменах в МГУ. И не радостно: «Запомни: для всех у тебя один отец – Смиренский Василий Адрианович. Я – его друг. Однополчанин, если кому нужны подробности». Они были нужны только Саше, он искал их ненарочито, как ищут-ждут примет изменений к лучшему, но все же зачем-то сразу выговаривал «фронтовой товарищ» и краснел, хотя мог бы считать, что здесь не полная ложь. Василию Адриановичу хватило чуть более года на фронте, чтобы «легкомыслие», как определял он сам, уложившее его в лазарет с контузией, оценили как отвагу и почтили медалью. Он вернулся в строй, но вскоре был отправлен назад как негодный к службе. Саша помнил: иногда на несколько секунд взгляд Василия Адриановича стекленел, и руки роняли то, что держали, а спустя секунду тот молча и невозмутимо нагибался и поднимал. За заслуги не то что списали поповское происхождение, но сыну ветеринара из почти деревни было проще поступить в университет, чем сыну бывшего зэка.
Гёльдерлина «Художественная литература» только успела выпустить, и вот первое после сессии, сданной без троек, утро, взгляд, прорезавшись, упирается в окно – книга на подоконнике, прислонившись к стеклу. Стоит скрижаль синяя, как грозовое облако с двуязычной молнией. Еще через двадцать лет – скрижаль глинисто-травяная, «Литературные памятники». «Десятиклассником я захаживал в один дом, – сказал отец. – Книг там было немерено, особенно поэзии. И были стихи этого Гёльдерлина – на немецком. Мне понравилась фамилия, я все ходил, словно отзванивал языком: гёль-дер-линнн…».
Субботним вечером, лежа на кушетке, Саша читал «Эмпедокла», когда отец пришел из кино взбудораженный, с порога произнося речь, вроде бы как обычно, и Саша отложил книгу и подтянул трость, чтобы идти ставить чайник, но не вслушивался. Отец перехватил его по пути, стал совать газету, где на полях им было что-то кособоко, потому что в темноте, записано. Имя и фамилия девочки, и город – Гаврилов Посад, Ивановская область. Про Наденьку Б., мужественную девочку, с раннего детства прикованную к инвалидной коляске, окончившую школу с золотой медалью, победительницу областных математических олимпиад, пославшую документы в Московский университет, о котором мечтала, и принятую без экзаменов, сняли киносюжет для новостной хроники. С бравурной концовкой: Наде только что сообщили, что ей уже выделена комната в общежитии МГУ, – и камера бодро елозит по стандартной общажной комнате на четыре койки. Отец хлопал газетой о ладонь: зачем девочке ютиться, зачем давиться казенными харчами, сейчас же выясняем ее адрес, пишем родителям – пусть поселится у нас!
Голуби клюют свои тени.
Голубой свет поздней осени и ранней весны. Письменный стол перед окном, а перед столом встать на колени для молитвы, лбом ловишь луч, голубой свет сражает предметы, отбивая им память, сияющие тени не узнают друг друга. Темно-голубой асфальт. Слиняли краски, осталось золотисто-бежевое и голубое. Москва – серо-голубые крыши и светло-коричневая дымка домов. Розоватый, сизый,
