Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни
– Этот раз вроде точно, – Стас свесил голову. – Наши бывшие сообщили, Еремеев и этот, корреспондент… С утра к обороне будем готовиться.
Повисев, голова исчезла.
«К обороне… – думал, засыпая, Костян. – Хорошо. И к Любаше зайти, замок поправить».
Стас еще немного поворочался, Прапор похрапел и замолк, точно уже не Костян, но кто-то другой погладил его по плечу; темнота наконец затихла и успокоилась.
Волна внутреннего света накрыла Костяна, он потер колено и улыбнулся. Перед глазами его, как с аэросъемки, неслась бескрайняя белая земля. «Вот я и стал почти плоским, Господи. Ты разгладил меня, как фантик». Голос был отца Андрея, но Костян понимал, что слова относятся к нему, Костяну. И видел себя, плоского и счастливого, летящего над этой Землей, такой же плоской, как и он сам.
Умаровна
Пила весело входит в древесину. Дерево вздрагивает, падают листья.
Ветка летит вниз и шлепается об асфальт.
На звук бензопилы бежит Умаровна. На ней мужской чапан, на ногах малиновые тапочки. За ней полубежит толстая Инга в спортивном костюме.
Визг пилы затихает. Раздается мычание. Это мычит Умаровна.
Окна, какие еще закрыты, открываются. Некоторые из пятиэтажки спускаются во двор, чтобы поглядеть весь спектакль. А потом еще неделю его обсуждать.
Умаровна – наша достопримечательность. Живет эта достопримечательность на втором этаже в однушке, без противогаза не входи. Ведет себя тихо, поэтому жалоб на нее от нас не поступает. К тому же Умаровну опекает Инга. Инга с пятого, в спортивном костюме, большая шумная женщина.
В молодости Инга была спортсменкой, ездила на соревнования и была еще ничего. Потом из спорта ушла, махнула на себя, и полезло: живот… тут… тут… И не старая, лет пятьдесят. А встретишь в темноте в подъезде, если лампочки опять выкрутят, – всё, кошмары на всю ночь. Идет на тебя такое по лестнице, такое… вот… такое… топает и сопит, а эхо усиливает. Поздороваешься, оно тебе тоже что-то. И опять сопит. Обойти никак, всю лестницу занимает. Ждешь, когда дойдет до площадки, чтоб разойтись. Спросишь про здоровье, чтобы как-то время провести. «А у кого оно теперь есть?» Вот и площадка, обходишь ее. Она дальше спускается. «К Умаровне?» К Умаровне, к кому еще? «Умаровна! Умаровна! Это я!», и колотит к ней. Бах… Бах… Вот уже дверь открылась и вонью повеяло. Не чувствует Инга ее, что ли? Подружки.
Умаровна, кстати, тоже не старая. Гуля во втором подъезде, домком, она с ней в одну школу ходила. А Гуле сорок пять или поблизости. Но Умаровна ей как мать выглядит. Гуля говорит, тогда Умаровну в другую школу перевели, когда с ней случилось, что немой стала. А потом она на почве психики уже и оглохла, это еще цветочки были, дальше пошло-поехало, и на учете стоит, и вонь эта. Мы ее, конечно, жалеем, не только как психбольную, но и как дочь Умара-ака, уважаемым был человеком, тоже слегка того. Детям ее обзывать не разрешаем, пусть только близко к ней не подходят, мало ли чего. Но она редко выходит. Сидит в своей однушке, что ест, никто не знает. Вот только если деревья пилить начинают, как сейчас. Тогда как ракета летит по лестнице. Глухая, что интересно, а пилу как-то слышит. Вон как побежала! И Инга за ней, как колобок, катится.
Умаровна – дерево. Знает об этом только она сама. Даже сумасшедшая Инга об этом не знает. А ведь Инга еще самая нормальная среди остальных, остальные – совсем шизофреники. Может, Инга догадывается. Был такой случай. Инга взяла ножницы, хотела постричь Умаровне мелкие ветви. «Давай, – говорит, – ногти постригу… Вон какие…» И к веточкам ее тянется. Умаровна покачала кроной. Нельзя.
Летом нельзя обрезать.
Осенью – можно.
Инга постригла ей веточки осенью. «Отросли как…» – говорила, собирая в ладонь обрезки. «Не уноси. Брось на землю… – Умаровна показала на пол. – Может, прорастут…»
Пол равномерно засыпан землей. Каждое утро она вспахивает ее, как это делал покойный отец, когда жили в кишлаке. Здесь, конечно, не такая земля, городская. Здесь земля не дышит, не говорит. Но Умаровна не жалуется. Главное, чтобы корням ничего не мешало. Чтобы, когда в комнату входит солнце, оно правильно освещало ее голое тело, ее длинные, гибкие ветви и листву. Листва – самое главное. В такие часы она никому не открывала. Инга, постучав и покричав напрасно, уходила, чувствуя, что за дверью происходит что-то святое.
Отец, покойный Умар-ака, всю жизнь сажал деревья. И в кишлаке, и здесь, в городе. Пока двор был большим. Своих детей у него не было, всю любовь и силу саженцам отдавал. И Умаровне. Ее он где-то подобрал, подкидышем, и взял к себе. Кормил и растил. Заставлял много пить. Вода – начальник жизни. Сам очень ценил воду, мог ведро выпить. Богатырского был здоровья. Умер, когда первые три дерева спилили. Сердце.
Деревья вырубались. Особенно чинары, веками росшие в городе. Огромные, тенистые, спокойные. Взамен иногда высаживались елки, половина гибла в первое же лето. Чужое, неместное дерево, требовавшее себе другой земли, влажной, с песочком, с опилками. Другого, не нашего, не палящего, солнца. Привычной земли никто не предоставлял. Воткнут в сухую глину, польют один раз для вида, отряхнут ладони и уйдут. Главное – бизнес. Дорогое дерево, прибыльное, если на продажу разводить через государство. Хочешь не хочешь, а покупай елку и сажай. Школы заставляют, организации. Купи, воткни в глину, выживет, не выживет, кого чешет? Не выживет – еще лучше, на следующий год новое покупай-сажай.
Иногда высаживались каштаны. Красивое дерево, приятное. Прибыльное, если тоже через государство. Плоды удивительные, когда только упадут. Но тоже полива требует, ухода. А у нас как? Воткнул в глину, отряхнул ладони, ушел. И всё гибнет, от солнца и зноя. Стоят сухие каштаны мертвыми рядами.
Раньше были арыки, по арыкам текла вода. Деревья пили ее и росли вверх и вширь, отдавая выпитое зеленью и тенью. Но за арыком нужно следить. Чистить от мусора, заботиться, чтобы вода не переливалась, не затопляла. Это хлопотно, а народ у нас созерцательный. Надо, чтобы или деньгами запахло, или чтобы пнули сзади от души. Без пинка и за просто спасибо одни дураки пашут. Перестали арыки чистить, перестали пускать воду. Арыки стояли сухими и зарастали мусором. При первой же возможности их засыпали. Откуда питаться деревьям, особенно молодым? У взрослых корни сильные, добирались до глубокой воды.
