Константин Леонтьев - В своем краю
Руднев засмеялся.
— Да что вам во мне? — сказал он.
— Нет, вы мне понравились... Я слышала тоже об вас много хорошего. Хотела с вами сойтись. А вы, я думаю, думали: «Какая противная, скучная деревенская барышня!..» А! Признайтесь, думали? «Что я с ней буду говорить...» Думали?
— Думал, по правде сказать.
— А теперь, что думаете?
— Думаю, как Баумгартен прав, что недавно начал роман под заглавием «L'apparence trompe!..» — Вы разве говорите по-французски? Руднев захохотал и отвечал ей: — Нет, не говорю, а на что вам?..
— Я так и думала, что вы не говорите... А вот это «L'apparence trompe» вы произнесли хорошо... Я тоже не очень хорошо говорю по-французски... У нас жила одна m-lle Feloux... Только она пила, часто была пьяна; бабушка ей отказала... Я у нее училась... Перевожу, читаю иногда...
— Много читаете?..
— Нет, не очень много, — серьезно ответила Люба-ша, — то лень, то некогда, то книг нет... Да я как-то французских романов не люблю... Я больше люблю наших писателей. У наших как-то проще все... Наше такое понятное...
— Жорж-Занда читали?
— Нет; говорят, она такая безнравственная... Все против семейства писала... Ничего, говорят, у нее святого нет... Лихачев давал мне раз один роман читать, я не помню его названия. Только я не дочла: слишком уж серьезно...
— Вот вы какие, — вы ничего серьезного не любите, все веселое... Так как же вы хотели со мной подружиться, когда во мне веселого нет ни на грош?
— Я людей серьезных уважаю, — отвечала Любаша, — я не люблю книг серьезных...
— Отчего же это такая разница?.. Бедные авторы серьезных книг!.. — воскликнул Руднев громко... Он так увлекся, что не почувствовал, как прошел обед; уже подавали жаркое.
— Объясните же теперь, отчего эта глубокая разница? Отчего вы любите серьезных людей и не любите серьезных книг?
— Я не говорю, что я люблю серьезных людей; я говорю, что я уважаю только их. Вовсе не трудно понять отчего, — отвечала Любаша... — Человека я могу издали уважать, буду смотреть на него и уважать, или изредка буду говорить о чем-нибудь, а книгу нельзя так издали уважать... надо ее ведь прочесть, чтобы уважать... Ну, и скучно... Я очень неразвита! Где мне было развиться! Папа добр. Только вы видите, какой он... Ну, бабушка — старый человек, тетушка Анна Михайловна тоже.
— Вот, если вы хотите развиться... вам лучше подружиться с Милькеевым, а не со мной; он как раз разовьет вас; а я не сумею...
Любаша поглядела на Милькеева, который на другом конце стола благосклонно разговаривал с седым генералом, и отвечала: — Он мне не нравится; он, кажется, много о себе думает... Так нейдет! Разыгрывает из себя такого светского человека. Положим, он собой молодец, хорош... Ну, вот, посмотрите, как он лорнирует барышень!.. Как я не люблю, кто о себе так много думает... И даже к должности его совсем это нейдет...
— Вот уж это странно! — возразил Руднев.
В эту минуту все встали с бокалами, и смуглый генерал, который сидел около хозяина, сказал громко: — Здоровье Пелагеи Васильевны Протопоповой!
— Здоровье Александра Васильевича! — закричал хозяин.
— Князя Александра Васильевича Самбикина! — перебила сама княгиня, привставая и протягивая с улыбкой бокал в сторону сына.
Музыка гремела; все чокались; князь покрыл руки матери поцалуями.
— Теперь вместе, за здоровье близнецов и вечную дружбу между ними! — сказал кто-то вдали.
Музыка опять заиграла, и опять загремели стулья.
— Не стоит и пить за это! — заметил другой гость, когда шум утих. — Близнецы, известно, всегда дружны... У меня были два знакомых брата...
— Может быть, братья и живут хорошо, — перебил как можно громче Максим Петрович, — а вот если брат с сестрой близнецы, так те не так-то ладят!..
Авдотья Андреевна покраснела; Анна Михайловна затряслась; князь опустил глаза; княгиня презрительно взглянула; хозяин нахмурился; Любаша тихо засмеялась; многие гости захохотали громко.
— Что это такое? — спросил Руднев у Любаши.
— Папа чудак! — отвечала она, — что вздумает, то и скажет. Княгиня Самбикина дочери не любит; князь — ее фаворит; княгиня, князь, бабушка, тетушка Анна Михайловна — это одна партия; а Платон Михайлыч и Полина — другая. А папа ни к кому не принадлежит: всех бранит; только бабушку не бранит, уважает. Он говорит — Полина не хочет, чтобы князь женился, потому что Коля после него наследник. А у бабушки и у тетушки с Платоном Михайлычем уже давным-давно были ссоры, из-за имения что-то! Как все это грустно, Василий Влад1мирыч! — прибавила она с веселым лицом.
— Это правда! — сказал Руднев. — Да вам-то что ж! Вы всех их любите?
— Мне-то никто из них не противен... Как-то нет-нет, да и пожалеешь всех!
IVТотчас после этого Руднев пошел искать Милькеева, чтобы сказать ему, что дела его плохи, и передать ему мнение Любаши.
Он нашел его в кабинете в куче других мужчин, которые спорили, стеснившись около дивана; сидели: смуглый генерал, мрачный декабрист, недавно возвратившийся из Сибири, и еще один худой помещик небольшого роста с суровым выражением лица; перед диваном стояли сам хозяин и предводитель. Последний был окружен несколькими дворянами, которые осыпали его вопросами и возражениями, и Лихачов, медленно поворачиваясь то туда, то сюда, отгрызался от них, как кабан. Милькеев разговаривал в углу с тем седым генералом, с которым он подружился за обедом.
— Знаем, знаем, что хотите вы сказать — сельскую полицию!.. — «Сельскую полицию? Это за что я нянь-читься буду!» — «Это еще бремя за что?» — шумели дворяне, подступая к предводителю.
— Постойте, — говорил Лихачов, — это не я, а Апол-лос Федорыч сказал — сельскую полицию... А я не то говорю...
— Для предупреждения... против опьянения свободы в прямом и переносном смысле! — перебил Аполлос.
— Дайте сказать! — продолжал предводитель, — чем меньше будет у нас власти, тем более будет влияния. Дворянство всегда будет впереди... Образование, предание, богатство...
Но тут несколько человек закричали разом: — Богатство? Богатство! — «А разве, сударь вы мой, не знаете вы, какие есть дворяне: «сам пашет, сам орет!» — «Деньги в чужих карманах не считаны!» — «Да-с! Сударь вы мой, да-с!» — Ни собственность, ни даже жизнь не обеспечены, — уныло заметил кто-то из толпы, когда шум смолк.
Лихачов взял одного соседа за пуговицу и сказал ему внушительно: — Поймите вы вот что: если вы сами не догадались это прежде сделать, так не возбуждайте против себя ненависть бессильной оппозицией, а лучше спешите забегать вперед, где можно! Сколько у нас привилегий...
— Однако, Николай Николаич, — заметил смуглый генерал, — от вас, именно от вас мне странно это слышать... Доверие, девятилетнее доверие!..
— Чем менее будет у нас власти, тем больше будет влияния, — повторил Лихачев. — Те, которые не в силах поддержаться наряду с богатыми, опустятся в народ и выиграют от этого. Не сами они, так дети их из плохих шляхтичей станут передовыми простолюдинами, и совсем другое общество, другое настроение самолюбия облегчат им экономическую сторону жизни. Сытый мужик в дубленке доволен и бодр, а бедный дворянин в заштопанной шинели жалок и болен...
— Хорошо тому жить, кому бабушка ворожит! — возразил издали один помещик двадцати душ.
— Не называйте меня «ваше превосходительство», — кротко шептал в углу Милькееву седой генерал. — Человеческая личность должна быть свободна; это вы правду говорите! Пусть всякий будет счастлив, доволен — это главное... Я вам скажу про себя; у меня прежалостливое сердце: вот теперь я вас слушаю, так у меня в душе переворот такой делается... Мне очень приятно познакомиться с вами!
— Разберите теперь вопросы о караулах, рабочих днях, — начал сам хозяин, обращаясь в Лихачеву, — о стариках, наконец, и старухах, которых мы должны даром кормить. Я, я еще могу! Но многие другие... И народ наш так груб, так дик, так не приготовлен... В друзьях своих видит врагов... не правда ли, Николай Семеныч? — прибавил он, обращаясь к мрачному декабристу.
— Правда, — сказал тот, которому родные только что возвратили восемьсот душ.
— Что вы об этом думаете, ваше превосходительство? — спросил смуглый генерал у седого.
— Я что думаю? — отвечал старик. — Я сижу и думаю, что это г. Милькеев вот правду сказал или нет сейчас... »Коли, говорит, мужик нехорош — так зачем дворяне его не воспитывали!» Я сижу и думаю, правда ли это?
— Правда, — сказал предводитель.
Он хотел продолжать, хотел сказать о том, что русский дворянин сам давно пренебрегает собой, предпочитая столицу и службу деревенской жизни, что их сторона еще лучшая по населению и деятельности; но слова Милькеева, переданные седым генералом, так возмутили многих, что дворяне подняли страшный шум, подступая одни к генералу и Милькееву, другие к предводителю.
В эту минуту младший Лихачев подошел к одной кучке, посреди которой с жаром говорил худой, суровый помещик, и, вставляя в глаз стеклышко, спросил: — Что это у вас за базар, господа?
