Александр Герцен - Былое и думы (Часть 5)
решаем, что следует:
Называемый (1е N-е, то есть nomme, но это не значит "вышеупомянутый", потому что прежде обо мне не говорится, это только безграмотная попытка как можно грубее обозначить человека) Герцен, Александр, 40 лет (два года прибавили), русский подданный, живущий там-то, обязан оставить немедленно Париж по объявлении сего и в наискорейшем времени выехать из пределов Франции.
Воспрещается ему впредь возвращаться под опасением наказаний, положенных 8 пунктом того же закона тюремное заключение от одного месяца до шести и денежный штраф).
Все меры будут приняты для удостоверения в исполнении сих распоряжений.
Сделано (Fait) в Париже, 16 апреля 1850.
Префект полиции П. Карлье. Скрепил общий секретарь префектуры
Клемен Рейр.
(371)
На боку: Читал и одобрил 19 апреля 1850 г. Министр внутренних дел Ж. Барош.
Лета тысяча восемьсот пятидесятого, апреля двадцать четвертого.
Мы, Емилий Буллей, комиссар полиции города Парижа, и в особенности Тюльерийского отделения. Во исполнение приказаний господина префекта полиции от 23 апреля:
Объявили сударю (sieur) Александру Герцену, говоря ему, как сказано в оригинале". Тут следует весь текст опять. В том роде, как дети говорят сказку о белом быке, повторяя всякий раз с прибавкой одной фразы: "Сказать ли вам сказку о белом быке?"
Далее: "Мы пригласили поименованного (Ie dit) Герцена явиться в продолжение двадцати четырех часов в префектуру для получения паспорта и для назначения границы, через которую от выедет из Франции.
А чтоб сказанный сударь Герцен не отозвался неведением (nen pretende cause dignorance-каков язык!), мы ему оставили эту копию сказанного решения в начале сего настоящего нашего протокола объявления- nous lui avons laisse cette copie tant du dit arrete en tete de cette presente de notre proces-verbal de notification".
Где мои вятские товарищи по канцелярии Тюфяева, где Ардашов, писавший за присест по десяти листов, Вепрёв, Штин и мой пьяненький столоначальник? Как сердце их должно возрадоваться, что в Париже, после Вольтера, после Бомарше, после Ж. Санд и Гюго,- пишут так бумаги! Да и не один Вепрёв и Штин должны радоваться - а и земский моего отца, Василий Епифанов, который, из глубоких соображений учтивости, писал своему помещику: "Повеление ваше по сей настоящей прошедшей почте получил и по оной же имею честь доложить..."
Можно ли оставить камень на камне этого глупого, пошлого здания des us et coutumes170, годного только для слепой и выжившей из ума старухи, как Фемида?
Чтение не произвело ожидаемого действия; парижанин думает, что высылка из Парижа равняется изгнанию Адама из рая, да и то еще без Евы - мне, напротив, (372) было все равно, и жизнь парижская уже начинала надоедать.
- Когда должен я явиться в префектуру? - спросил я, придавая себе любезный вид, несмотря на злобу, разбиравшую меня.
- Я советую завтра, часов в десять утра.
- С удовольствием.
- Как нынешний год весна рано начинается,-заметил комиссар города Парижа, и в особенности Тюлье-рийский.
- Чрезвычайно.
- Это старинный отель, здесь обедывал Мирабо, оттого он так и называется; вы, верно, были им очень довольны?
- Очень. Вообразите же, каково с ним расстаться так круто!
- Это действительно неприятно... хозяйка умная и прекрасная женщина m-lle Кузен - была большой приятельницей знаменитой Ie Normand.
- Представьте себе! Как досадно, что я этого не знал, может, она унаследовала у нее искусство гадать и могла бы мне предсказать billet doux171 Карлье.
- Ха, ха... мое дело вы знаете, позвольте пожелать.
- Помилуйте, всякое бывает, честь имею вам кланяться.
На другой день я явился в знаменитую, больше чем сама Ленорман, улицу Jerusalem. Сначала меня принял какой-то шпионствующий юноша, с бородкой, усиками и со всеми приемами недоношенного фельетониста и неудавшегося демократа; лицо его, взгляд носили печать того утонченного растления души, того завистливого голода наслаждений, власти, приобретений, которые я очень хорошо научился читать на западных лицах и которого вовсе нет-у англичан. Должно быть, он еще недавно поступил на свое место, он еще наслаждался им и потому говорил несколько свысока. Он объявил мне, что я должен ехать через три дни и что без особенно важных причин отсрочить нельзя. Его дерзкое лицо, его произношение и мимика были таковы, что, не вступая с ним в дальнейшие рассуждения, я (373) поклонился ему и потом спросил, надев сперва шляпу, когда можно видеть префекта.
- Префект принимает только тех, кто у него письменно просит аудиенции.
- Позвольте мне написать сейчас.
Он позвонил, вошел старик huissier172 с цепью на груди; сказав ему с важным видом: "Бумаги и перо этому господину", юноша кивнул мне головой.
Huissier повел меня в другую комнату. Там я написал Карлье, что желаю его видеть, чтоб объяснить ему, почему мне надобно отсрочить мой отъезд.
В тот же день вечером я получил из префектуры лаконический ответ: "Г. префект готов принять такого-то завтра в два часа".
Тот же самый противный юноша встретил меня и на другой день: у него была особая комната, из чего я и заключил, что он нечто вроде начальника отделения. Начавши так рано и с таким успехом карьеру, он далеко уйдет, если бог продлит его живот.
На сей раз он привел меня в большой кабинет; там, за огромным столом, на больших покойных креслах сидел толстый, высокий румяный господин - из тех, которым всегда бывает жарко, с белыми, откормленными, но рыхлыми мясами, с толстыми, но тщательно выхоленными руками, с шейным платком, сведенным на минимум, с бесцветными глазами, с жовиальным173 выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим в любви к своему благосостоянию и которые могут подняться холодно и без больших усилий до чрезвычайных злодейств.
- Вы желали видеть префекта,- сказал он мне, - но он извиняется перед вами, очень нужное дело заставило его выехать,-если я могу сделать вам чем-нибудь что-нибудь приятное, я ничего лучшего не прошу. Вот кресло, не угодно ли?
Все это высказал он плавно, очень учтиво, несколько щуря глаза и улыбаясь мясными подушечками, которыми были украшены его скулы. "Ну, этот давно служит", - подумал я.
- Вы, верно знаете, зачем я пришел. (374)
Он сделал головою то тихое движение, которое делает всякий, начиная плавать, и не отвечал ничего
- Мне объявлен приказ ехать через три дня. Так как я знаю, что министр у вас имеет право высылать, не говоря причины и не делая следствия, то я и не стану ни спрашивать, почему меня высылают, ни защищаться; но у меня есть, сверх собственного дома
- Где ваш дом?
- Четырнадцать, Rue Amsterdam... очень серьезные дела в Париже, мне трудно их оставить сразу.
- Позвольте узнать, какие у вас дела, по дому или...?
- Дела мои у Ротшильда, мне приходится получить тысяч четыреста франков.
- Как-с?
- С небольшим сто тысяч roubles argent174.
- Это значительная сумма!
- Cest unе somme ronde175.
-- Сколько времени вам нужно для окончания вашего дела? - спросил он, глядя на меня еще кротче, так, как глядят на выставленные в окнах фазаны с трюфлями.
- От месяца до шести недель.
- Это ужасно много.
- Процесс мой в России Чуть ли не по его милости я и оставляю Францию.
- Как так?
- С неделю тому назад Ротшильд мне говорил, что Киселев дурно обо мне отзывался. Вероятно, петербургскому правительству хочется замять дело, чтоб о нем не говорили; чай, посол попросил по дружбе выслать меня вон.
- Dabord176, - заметил, принимая важный и проникнутый сильным убеждением вид, обиженный патриот префектуры, - Франция не позволит ни одному правительству мешаться в ее внутренние дела. Я удивляюсь, как вам могла прийти такая мысль в голову, Потом, что может быть естественнее, как право, которое взяло себе правительство, старающееся всеми си(375)лами возвратить порядок страждущему народу, удалять из страны, в которой столько горючих веществ, иностранцев, употребляющих во зло то гостеприимство, которое она им дает?
Я решился его добивать деньгами. Это было так же верно, как в споре с католиком употреблять тексты из евангелия, а потому, улыбнувшись, я возразил ему:
- За гостеприимство Парижа я заплатил сто тысяч франков, и потому считал себя почти сквитавшимся.
Это удалось еще лучше, чем моя somme ronde. Он сконфузился и, сказав после небольшой паузы: "Что нам делать? Мы в необходимости", - взял со стола мой досье. Это был второй том романа, первую часть которого я видел когда-то в руках Дубельта. Поглаживая листы, как добрых коней, своей пухлой рукой:
"Видите ли,-приговаривал он,-ваши связи, участие в неблагонамеренных журналах (почти слово в слово то же, что мне говорил Сахтынский в 1840), наконец, значительные subventions177, которые вы давали самым вредным предприятиям, заставили нас прибегнуть к мере очень неприятной, но необходимой. Мера эта удивлять вас не может. Вы даже в своем отечестве навлекли на себя политические гонения. Одинакие причины ведут к одинаким последствиям".
