Акрам Айлисли - Люди и деревья
- Ничего, Садык, не так уж все плохо, скоро Губат поведет в кузницу военкомовского жеребца, а может, просто так зайдет к тебе посидеть рядышком, посмотреть на хлебную лавку. Ты угостишь его семечками, но Губат не притронется к ним. "Товар для продажи", - солидно скажет он. Зато, если подойдет покупатель, Губат с удовольствием насыплет семечки в стакан. Вот если бы все покупатели приходили за семечками, когда Губат сидит рядом! Губат протягивает тебе рубль, взяв его у покупателя, а лицо у него такое, словно он дает тебе тысячу. И тебе до смерти хочется, чтобы Мерджан выглянула из лавки, а еще лучше - прошлась бы по базару. Ты бы не возражал, если б она сто раз на день проходила мимо тебя: возьмет из мешка горсть семечек и идет себе поплевывает... На ней белый платок, желтое шелковое платье, а в руках ключи: звяк-звяк... И пусть мясник Али смотрит на нее, скалит желтые зубы и кланяется ей униженно, как кланяется тем, кто носит шляпы и галстуки. Да можно ли тосковать, когда ты то и дело видишь, как этот громила заискивает перед Мерджан?..
Не надо, Садык, не скучай. Скоро загудит гудок, ты вскинешь на плечо торбу с семечками и побежишь к заводским воротам. Вы сядете с тетей под деревом, она накрошит в суп хлеба, и ты будешь есть: и суп съешь и хлеб. Потом ты опять усядешься возле будки дяди Селима, а он будет латать башмак и рассказывать тебе и черному псу про свою молодость. А потом вы с черным псом побываете далеко-далеко в горах; там много гранатовых деревьев; они пьют родниковую воду и цветут алым цветом... Черный пес будет сражаться с огромными волками, и ты будешь кормить его свежим мясом. Дяде Селиму ты будешь каждую неделю присылать по барану, чтобы он всегда был веселый. А если поедешь в город, на тебе непременно будут высокие черные сапоги: Сафтар в этот день сможет побольше заработать. С мясником Али ты расправишься запросто: подойдешь, одним ударом, опрокинешь на землю, залитую бычьей кровью, и будешь долго бить его сапогами... Бездельники, прохлаждающиеся возле арыка, тоже получат свое: наподдашь сапогом под зад - и в арык, будут знать, как пялить глаза на голоногих детдомовских девчонок! А потом наступит твой самый главный день: громыхая черными сапогами, ты не спеша поднимешься по белой лестнице, откроешь ту самую дверь, в которую болван из болванов хотел затащить Мерджан, и убьешь этого болвана из болванов. Ты ведь уже понял, почему Мерджан каждый день посылает ему четыре кило белого хлеба...
Теперь вечера в нашем дворе проходили гораздо веселей. У меня появились свои деньги, и каждый раз, когда Мерджан садилась подсчитывать выручку, я устраивался возле нее.
Мятые грязные рубли я менял у Мерджан на новые, чистенькие. Обменивать рубли на десятки или тем более на тридцатки я не хотел, тогда у меня оказалось бы всего несколько бумажек, а так - целая стопка. Каждый день к ней прибавлялось совсем немного, но я заново пересчитывал все свои деньги и делал это неторопливо, со смаком раскладывая бумажки подальше одну от другой; так их казалось больше.
Я складывал и раскладывал рубли, а тетя Медина сидела напротив у стены и не отрывала от меня глаз. То ли ей приятно было видеть, что я наконец нашел себе какое-то занятие, то ли, глядя на меня, она раздумывала о своем... Последнее время она вообще очень много думала, сядет вот так, опершись о стену, и думает, думает, глаза у нее усталые и счастливые...
Может быть, это потому, что Якуб наконец оставил ее в покое, хотя в это и трудно поверить. Но это так - достаточно было тете один раз пройти мимо базара без чулок, чтобы Якуб отвязался от нее. Через несколько дней он поймал меня на площади, долго ругал за то, что я допустил подобное бесстыдство, а под конец назвал бабой и плюнул мне в лицо. Он, конечно, понятия не имеет, что тете Медине просто нечего надеть, что чулки, которые дала ей Мерджан, давно уже продрались и что Мерджан обещала обязательно раздобыть чулки и себе и ей, как только их привезут на склад. Очень даже возможно, что чулки скоро привезут и тетя появится на улице в новых чулках, но ведь Якуб этого не знает. С Якубом покончено - я понял это, когда он назвал меня бабой и плюнул мне в лицо. Он потом и через людей передавал тете, что не считает себя больше нашим родственником...
А может быть, тетя вовсе и не о Якубе думает, а о русском?.. Несколько дней тому назад, погасив свет, тетя долго шепталась о нем с Мерджан. В конторе заболела уборщица, и этот русский, главный механик завода, попросил тетю прибрать у него в квартире. Тетя рассказывала об этом взахлеб; во-первых, ключи от квартиры он доверил не кому-нибудь, а ей; во-вторых, это такой порядочный человек - ни разу даже дверь не открыл, пока она убирала. Но это еще что! Вытирая пыль, тетя уронила на пол зеркало, большое, красивое зеркало в деревянной оправе; оно разбилось. И, подумать только, на следующий день, увидев тетю в конторе, этот человек ни словом не попрекнул ее, наоборот, даже улыбнулся. Уборщица давно уже вышла на работу, а он каждый день дает тете ключи. И все для того, чтоб она не подумала, будто он сердится. "Ну скажи, Мерджан, кто из наших может так поступить?.."
Мерджан сонно бормочет что-то, мне кажется, она не слушает, думает о своем. Но я-то думаю об этом, я вспоминаю, как, наливая отцу чай, бабушка уронила стакан; стакан разбился, отец долго кричал на нее, не поднимаясь с паласа, а старенькая бабушка, у которой никогда не было башмаков, потому что она не зарабатывала на хлеб, молча смотрела на него и испуганно моргала глазами. Я и сейчас вижу ее глаза. И острый подбородок Мукуша. Как же он злился, когда тетя разбила миску! Кричать на тетю Мукуш побоялся, знал, что тогда она разобьет и вторую, и третью, и четвертую миску, он только тяжело дышал, и подбородок у него дрожал от злости. А Садаф, которая живет, "как шахиня"? Разве ей простят, если она разобьет чашку? Одну, может, и простят, но уж за другую обязательно подставят синяк... Это-то все я видел, знаю, а вот зеркало, большое, красивое зеркало, которое разбила тетя, и того русского, который улыбался вместо того, чтоб ругать ее, мне очень хотелось бы увидеть. Но только не надо, чтоб тетя целыми вечерами думала о нем. Почему не надо, я не знаю. Скорей всего потому, что водка для русских - бог, ведь говорит же Якуб, что ради такой гадости они готовы ходить перед любым на задних лапках. А Губат еще говорил, что они не делают обрезания...
Губат и Мерджан помирились. Пограничный столб потерял свое прежнее значение, и после ужина Губат каждый день приходил к нам поболтать. Но это так только говорится - поболтать: при Мерджан он и рта раскрыть не решался. Помолчит, помолчит и уйдет, так и не сказав ни слова. Иногда перед тем, как идти к нам, Губат выпивал для храбрости и потом нарочно гремел табуреткой, громко говорил, даже закуривал, хотя терпеть не мог табака - он считал, что Мерджан ценит в мужчинах развязность. Как-то раз, осмелев от отчаяния, он вдруг на весь двор крикнул Сурат:
- Эй, женотдел, чего своим делом не занимаешься?! Сосватала бы за меня Мерджан!
Мерджан сначала сделала вид, что не слышит, а потом повернулась к Губату и издали показала ему фигу.
- А это видал?
Губату уже нечего было терять.
- Ни черта - все равно моей будешь!
- Всю жизнь о хромом мечтала!
- Хромой - полбеды! - крикнул Губат, решив, видимо, не обижаться. - У других и ноги целы, да башка не работает! - И добавил уверенно: - Не за кого тебе идти-то, все равно мне достанешься!
Время от времени Губат затевал такие разговоры, но всегда только издали, отойдя на приличное расстояние. Стоило ему приблизиться к Мерджан, у него сразу отнимался язык. И все шло по-прежнему: Сурат рассказывала по вечерам о женихе, а мы с Губатом смотрели "кино". Сурат теперь все чаще заговаривала о свадьбе, и мне хотелось, чтобы свадьба обязательно была в нашем дворе. Вот только как быть с бабушкой Байханум: ведь ни один из ее сыновей не вернулся с войны. А может быть, вообще не надо свадьбы? Ни зурны, ни барабанов... Ведь тетю Медину вели к Мукушу под громкие завывания зурны, а ничего хорошего не получилось...
Однажды утром, придя на свое место возле базара, я узнал от дяди Селима, что вчера вернулся из армии один старший лейтенант. Потом появился Губат и сообщил, что этот демобилизованный не кто-нибудь, а жених нашей Сурат. Оказывается, Губат знает этого парня, знает даже, где он живет. Он показал мне красивый дом в самом центре города и, возбужденно блестя глазами, сказал, что не сегодня завтра нашу Сурат с музыкой привезут в этот дом и тут уж муженек с ней "рассчитается". Не переставая поглядывать на дверь хлебной лавки, Губат подробно описал мне, какой красавец жених нашей Сурат: широкоплечий, ладный... Потом стал рассказывать о свадебной ночи, о том, как новобрачных отведут в спальню, а женщины в красных платьях будут стоять под дверью и ждать, когда жених "рассчитается" с невестой... Губат хлопнул меня по плечу и сказал с сожалением:
- Да, брат, кончилось наше кино!
