Вера Крыжановская - Болотный цветок
X
Отец Ксаверий сидел у себя и обдумывал дальнейший план действий.
Случившиеся непредвиденные события захватили его врасплох. Самоубийство графа доставило ему, правда, даже удовольствие: одним врагом было меньше и притом врагом крайне опасным; но смерть графини его смутила и испугала. Что делать с пленницей? Как посещать ее и носить ей пищу? Он сообразил, что новый владелец замка — лютеранин — не захочет держать при себе ненужного ему капеллана, и он должен будет переехать в свой приход, а затем комнаты покойной графини запрут, и всему конец.
В течение полутора суток, что длилась болезнь Земовецкой, и до переноса тела в большую залу, все ее помещение было набито прислугой, а потому посещение подземелья было решительно невозможно; одно, что ему удалось, это выкрасть ключ от потайной двери.
Он мог бы, разумеется, бросить Марину на произвол судьбы: старое подземелье не выдаст тайны преступления, и никто не услышит предсмертных криков заключенной.
Но не на это рассчитывал Ксаверий: смерти своей жертвы он не хотел, а до обращения ее в католицизм ему было все равно. Его жгла дикая страсть. Но как достичь цели?
Опустив голову на руки, сдвинув брови и закусив губу, он напряженно думал, и вдруг лицо его засияло торжеством. Он вспомнил, что графиня говорила ему про другую дорогу из подземелья, которая выводила на реку, у порогов. Хотя она ему и не показала место, где была вторая дверь, но некоторые, вспомнившиеся ему указания дадут возможность найти второй выход.
'Сегодняшней же ночью он сойдет к Марине обычной дорогой и снесет ей съестные припасы, потому что она уже два дня не получала ничего; а попутно с этим поищет второй выход, которым он и будет пользоваться, чтобы навещать свою пленницу впоследствии, когда захочет, уже прямо из церковного дома. Марину он приучит к послушанию; старая ведьма уже не может их стеснять своей глупой, скотской ревностью, а 'москаль' со 'швабом' пусть себе ищут сколько угодно… — И он рассмеялся довольным, веселым смехом. — В самом деле, как он раньше не вспомнил про это обстоятельство, которое доставит ему блаженство, несмотря на его сутану, наложившую на него печать отвержения и сделавшую его рабом'. Приказав подать ужин к себе в комнату, Ксаверий уложил затем всю провизию в корзину.
Как тень, пробирался он по коридору и уборной до комнаты покойной графини. Все везде тихо и пустынно; усталая прислуга, должно быть, ужинала в людской.
Ксаверий не был ни трусом, ни суеверным; однако, когда он проходил через спальню, его охватила дрожь и чувство панического ужаса.
Высокие стрельчатые окна были раскрыты настежь, и бледный луч луны озарял белесоватым светом пустую кровать и неубранные, в беспорядке лежавшие платье и белье. И вдруг ему почудилось, что с подушек поднимается багровое лицо покойницы, что ее пристальные, стеклянные глаза смотрят на него с бешеной, ревнивой злобой, и что она грозит ему кулаком… Дрожавшей рукой схватил он с туалета подсвечник, зажег и кинулся в молельню.
Бедная Марина, волнуемая страхом и отчаянием, была в эти дни настоящей мученицей… Уже две недели, как длилось ее заточение в сыром, зараженном воздухе погреба. Когда ей перестали носить пищу, она питалась спрятанными раньше припасами; но самое ужасное было, когда потухла ее лампа. Заметив, что свет гаснет, она подтащила к своему ложу остатки вина и провизии и села, с револьвером в руках, готовая защищаться в случае необходимости. По-видимому, ее или осудили на смерть, или хотели сломить страхом и голодом.
И действительно, когда она очутилась в темноте, как в могиле, ее охватили такой страх и отчаяние, что она чуть не сошла с ума. Дрожа от нервного возбуждения, Марина чутко прислушивалась к малейшему шуму; но снаружи все было тихо и слышался лишь писк мышей, которые дрались на полу и грызли остатки еды.
От ужаса волосы вставали дыбом, и была минута, когда она подумывала воспользоваться оружием, чтобы прекратить свою невыносимую муку; но когда она раздвинула лиф, чтобы нащупать сердце, ее рука тронула висевший на груди византийский крест, и револьвер выпал. Символ искупления напоминал словно, что не в самоубийстве, а в молитве надо искать спасения в минуту скорби…
Марина стала молиться, как еще ни разу в жизни не молилась, прося источник вечного милосердия освободить ее, или послать смерть. И восторженный порыв не был бесплоден: удивительное успокоение снизошло на ее душу и дремота заслонила собой весь ужас ее положения.
Спала она так крепко, что не слышала, как заскрипел засов и открылась дверь. Это вошел отец Ксаверий и поставил на стол зажженную свечу.
Подойдя к спавшей, он залюбовался ею. Несмотря на смертельную бледность и застывшее на лице страдальческое выражение, она была дивно прекрасна. Волнуемый страстью, ксендз нагнулся к ней и в эту минуту заметил в ее руке револьвер, который он осторожно вынул и опустил в карман.
— Вот теперь, голубушка, ты будешь сговорчивее и безопаснее, — проворчал он.
Однако, несмотря на всю его осторожность, прикосновение влажной, холодной руки разбудило Марину. В первую минуту она подумала, что, вероятно, на нее взобралась крыса и, вскрикнув, вскочила, но когда почувствовала, как чьи-то руки обхватили ее и горячие уста прижались к ее устам, к ней тотчас вернулось сознание.
Она вмиг поняла, что обезоружена и в полной власти негодяя-ксендза; но разгоряченное лицо Ксаверия возбудило в ней такое гадливое, отталкивающее чувство, что силы ее словно удвоились. Она выпрямилась в державших ее за талию руках и стала отчаянно отбиваться.
Ксаверий упал, между тем, на колени и задыхавшимся голосом шептал:
— Не противься, это бесполезно. Ты в моей власти, и ничто в мире не помешает мне упиться твоей красотой. Дай поцеловать мне твой ротик и раздели мою горячую, преданную любовь. Я буду твоим рабом и верну тебе свободу…
Но Марина даже не слушала его; она боролась и отбивалась с такой силой, что он едва мог ее удержать. В этой борьбе платье рвалось в клочья, летели булавки, и вдруг оборвалась золотая цепь, на которой висел крест, очутившийся у нее в руках. Зажав его крепко, она со всей силы ударила им ксендза по голове.
Острым углом массивного креста она попала в висок с такой силой, что Ксаверий с криком замертво повалился на пол.
С злобным самодовольством, на которое пять минут назад она не считала себя способной, смотрела она на залитое кровью лицо врага и его неподвижное тело; ее объяла сладость освобождения.
Но она вспомнила, что надо бежать, пока можно и пока этот мерзавец не пришел в себя. Дрожащими руками схватила она подсвечник и бросилась к выходу; дверь была полуоткрыта. Как молния, взбежала она на лестницу, пролетела по коридору и открыла дверь в молельню. Здесь она остановилась в нерешительности.
Если графиня увидит, она ее не пропустит и снова захочет заточить. Но нет! Теперь она не дастся в руки, а оглушит ее подсвечником и поднимет на ноги замок, потому что знает, где электрические звонки.
Задув свечу, она решительно откинула портьеру и остановилась в смущении. Что значат открытые окна, пустая постель и беспорядок в комнате?… Да не все ли равно! Дорога свободна и надо пользоваться.
Она пробежала гостиную и другие комнаты графини и очутилась в широком коридоре, который через столовую вел в ее апартаменты.
В эту минуту открылась дверь, и лакей с посудой на подносе показался на пороге. Увидав ее, он остановился ошеломленный, и поднос вывалился из его рук.
— Jesus, Maria! Покойная графиня, — завопил он, бросаясь назад.
Впрочем, испуг лакея был вполне извинителен. Своим мертвенным лицом, распущенными и всклокоченными волосами, окровавленным и изодранным платьем, со спасительным крестом в руках Марина могла испугать кого угодно.
В столовой Павел Сергеевич с бароном и Эмилией Карловной пили чай; но услыхав неистовый крик лакея, сопровождаемый звоном разбитой посуды, они бросились к двери и остановились, как вкопанные.
В нескольких шагах от них в коридоре стояла Марина, или, вернее, ее тень, потому что в этом видении ничего живого не было, кроме широко открытых горящих глаз. Но вот 'призрак' протянул вперед руки, выронил крест и с криком 'папа' двинулся к ним…
В ту же минуту Марина зашаталась и упала бы на пол, если бы барон вовремя ее не подхватил.
Адауров с Реймаром отнесли ее в соседнюю комнату и уложили на диван, а Эмилия Карловна, видя, что она полунагая, сняла с себя шаль и закутала ее. Закрывая Марину, она увидела кровоподтеки и рубцы, покрывавшие ее спину и шею.
— Точно следы плети, — ужаснулась она.
— Да, она была в каком-то погребе: платье насквозь пропитано запахом сырости, — заметил Реймар.
Один Павел Сергеевич ничего не говорил и, стоя на коленях у дивана, покрывал поцелуями похолодевшие руки и бледное лицо дочери, повторяя:
