Семен Липкин - Записки жильца
- Эмма, вы повторяетесь, - сказала Лиля.
Выходка Елисаветского ее неприятно поразила, и тем неприятней, что он ей немного нравился. Только ее отец и Миша Лоренц слушали Эмму серьезно. Эмма почти кричал:
- Этой мыслью надо освежить ваши головы, заталмуженные марксизмом. Человека на земле нет вне нации не потому, что он частичка нации, а потому, что все мы, будучи подобны Богу, не подобны друг другу. Вот мы большеглазы и похожи на Бога, вот мы косоглазы - и похожи на Бога, вот мы белые, а те черные, а те - желтые, мы такие разные, но одинаково похожи на Бога. Нет народов великих и малых, талантливых и заурядных. Все мы - одна душа, все мы соучастники в том, что создано. Среди греков когда-то родились великие философы, драматурги, ваятели - теперь они там не рождаются. Нет уже давно, как в прошлом, великих итальянских или голландских художников. Можно допустить, что впредь больше не будет гениальных русских писателей. Ну и что же? Есть Бог, значит, будут, всегда будут гениальные, великие люди. Ведь эти греки, итальянцы, голландцы, русские суть проявления божественного духа, который живет во всех - слышите, - во всех людях. Я читал, что где-то на Севере есть племя, численность которого равна шестистам человек. Так вот, без этого племени мир не может существовать, не было бы Гомера, Аристотеля, Данте и Шекспира, Толстого и Достоевского, не будь в заполярной тундре этого маленького, бедного племени. В кровеносной системе человеческой культуры и поныне бьется горячая, живая кровь этрусков или римлян. Поймите же: уничтожение племени есть попытка дьявола уничтожить Бога!
-- Бред, - опять прервала Эммину нить Оля.
Но Эмма уже не мог остановиться:
- На днях газеты сообщили, что в Германии пришел к власти какой-то Гитлер, вождь немецких фашистов. Для него тоже, видимо, если судить по нашей прессе, нет человека вне нации, но он решил, что немцы - высшая нация, нация господ, а все мы - будущие рабы немцев. Этот Гитлер начисто лишен национального самосознания, он движется не вперед, к единой всечеловеческой душе, а назад - в гурт, в стадо. Как может быть одна нация выше другой, когда все нации суть прекрасные, неповторимые проявления единого Бога?
Ивану Калайде болтовня Эммы начинала надоедать. Нечто несуразное, уродливое было в этом быстром словесном потоке. Эмма раньше был ему симпатичен, теперь Иван понял, что ошибся. Он спросил, с трудом себя сдерживая (одна только Оля понимала, как он разгневан):
- Ты можешь дать определение пресловутому национальному самосознанию? С чем его едят, Елисаветский? Сформулируй.
Эмма посмотрел на них, увидел негодование в глазах близких друзей негодование или презрение? Только глаза Лоренца и Андрея Кузьмича были полны любопытства и сочувствия. Эмма подумал и сказал неожиданно медленно и тихо:
- Я, человек, созданный по образу и подобию Бога, проявляю на земле свою божественную суть через посредство своей нации. Вот это и есть национальное самосознание.
Иван пожал плечами. Время потеряли зря из-за этого оглашенного. Он издевался над ними или всерьез порол свою чепуху? Все равно, собираться в дальнейшем надо будет без него.
Но больше им не пришлось собираться.
Глава десятая
Воскресным утром Лоренц вытащил из ящика украинскую газету (на русскую подписаться не удалось), из нее что-то выпало. Ему хватило ума спрятать открытку от родителей и прочесть ее, уединясь. Он узнал, что Лоренц Михаил Федорович должен явиться такого-то июля 1933 года в одиннадцать часов утра по адресу Мавританская, два, к следователю Шалыкову, комната восемнадцать.
С той ночи как арестовали участников марксистского кружка, прошло больше месяца. Естественно, что Лоренц ждал обыска, ареста. Ему нужен был совет, но с кем он мог поделиться тайной? Она была опасна и для него и для собеседника. Володя Варути, замешанный в это дело в той же мере, что и он, неожиданно исчез. Мадам Варути лепетала нечто невразумительное о бригаде художников, посланных на село. Она была очень напугана, об аресте Лили Кобозевой - ни слова.
Плох был Андрей Кузьмич. Гепеушники, производившие обыск, оскорбляли его, оскорбляя при нем Лилю. Они пришли после полуночи, кончили к утру. Лилю увели быстро, задолго до окончания обыска, не дали ей как следует попрощаться с отцом. "Шлюха, не задерживай машину, шофер, думаешь, не человек!"
Все для них было важным, значительным, даже портреты обеих жен Андрея Кузьмича, даже Лилины конспекты, записи университетских лекций. Один из них сперва отнесся к Андрею Кузьмичу как будто без злобы, спросил: "Дело житейское, где у вас туалет?" Он увидел Часослов екатерининских времен, Кобозевы сохранили старинную книгу и привезли ее сюда в начале прошлого века, когда старообрядцев сослали в Новороссию, сравнительно недавно окончательно завоеванную у турок. "Ваша книга или дочери?" - спросил гепеушник и, услыхав ответ, сказал с искренним презрением: - Инженер, вуз кончили, а темнее самого отсталого колхозника. Теперь икон да лампадок ни в одной культурной хате не сыщешь".
На работу Андрей Кузьмич пока не ходил: помогли соседи, дали в лапу знакомому участковому врачу, он устроил Кобозеву бюллетень. Чемадурова кормила его, как маленького. Он все поглаживал висевшую у него на груди на шнурке какую-то подвеску, - нет, не крестик, амулет старообрядческий, что ли. Он заговаривался, ни с того ни с сего стал вспоминать одну из квартир на Мавританской, где сейчас разместился НКВД: "Я там бывал часто у Зоcи Амбражевич, ухаживал за ней, когда был гимназистом, я, поверите ли, был очень влюбчив, а она - красивая, полька и все такое. Она теперь в Бельгии, у них там завод, старухой, наверно, стала. У отца тоже квартира была, поверите ли, большая, но мрачно было у нас, а у Амбражевичей - штофные обои, гобелены со всякими пастушками и маркизами".
Дворник Матвей Ненашев, очерствевший на своей нечистой работе, сказал ему напрямик:
- Не вернется ваша Лилька. Как попала на Мавританскую, считайте, что нет у вас дочки. Женитесь. Не для чего-либо, а для чистоты в квартире.
Андрей Кузьмич ответил ему укоризненно:
- Наша вера не позволяет нам в третий раз жениться.
По ночам он долго молился, и от чудных, не старящихся слов, от двоеперстного знамения, от лампадки перед ликом мирликийского чудотворца ему становилось легче, к утру он засыпал. Для спасения дочери он ничего не предпринимал, не ходил в бюро пропусков, не просил о свидании. Передачу ежедневно носила Чемадурова, но у нее не брали. Андрей Кузьмич как-то ее обидел - пристально взглянув на кольцо на ее толстом пальце, сказал:
- Не кольцо украшает руку, а то, что рука щедро дарит.
И это она, деятельно-добрая, должна была слышать от него, от безвольного и вялого! И она ему ответила, мягко улыбаясь:
- Дурак ты у нас, Андрей Кузьмич! Потому тебя и жены бросали, что дурак. А перед Господом - умный.
И Андрей Кузьмич поцеловал ей руку.
Весь этот месяц Миша ждал, что придут его арестовать, но пришла открытка. Он решил посоветоваться с Цыбульским.
Рашель была дома: Миша забыл, что сегодня воскресенье. При ней, Миша чувствовал, говорить не надо. Цыбульский, в голубой майке, пил пустой чай. Мелко поблескивало колючее серебро его кудлатой головы.
- Здорово, Миша, - ответил он на приветствие. - Люблю аккуратистов. - И объяснил Рашели: - Мы с ним решили пойти искупаться, на камушки.
Рашель гладила железным утюжком толстовку Цыбульского, тщательно выпрямляя парусиновые складки. Она посмотрела на Мишу ласково-безразлично. Она и на мужа теперь всегда смотрела именно так. Чужая порода. Не враждебная как будто, а чужая. Так на крестьянском дворе кошка смотрит на козу.
Они пошли молча, миновали Николаевский проспект, пересекли Кардинальскую, спустились к Пушкинской, мимо школы, где учился Миша, свернули по Полтавской, и вот уже слева - старые стены казармы, мимо которых, может быть, ночью возвращался с морской прогулки, с Платоновского мола, Пушкин, а потом, может быть, везли Лизогуба или Степана Халтурина, и вот красноармейцы выглядывают из раскрытых окон, еще немного пройти - и будет великолепная Мавританская и направо то здание, куда завтра к одиннадцати утра должен явиться Миша Лоренц.
В Екатерининском парке около памятника великой императрице (теперь обелиск в честь жертв революции) Цыбульский спросил:
-- Ты ко мне пришел по поводу Лили?
Миша показал ему открытку. Цыбульский внимательно ее прочел - Мише показалось, что два или три раза.
-- Миша, ты хочешь моего совета?
Миша тревожными глазами ответил: да, да.
- Во-первых, не бойся. Будешь бояться - пропадешь. Тебя вызывают как свидетеля. Конечно, они легко могут превратить тебя в обвиняемого. Будь к этому готов. Отвечай на вопросы кратко. В подробности не вдавайся. Любое лишнее слово может погубить тебя, погубить твоих товарищей. Ни одного имени не называй сам. Не старайся следователю понравиться, остроумием например. Тебе предложат стать осведомителем. Откажись спокойно, не возмущаясь, но твердо. Когда сильно прижмут, так, что дышать не сумеешь, скажи: "Не хочу". Помни: они знают мало. Сделай так, чтобы после твоего ухода они знали столько же, сколько до твоего прихода. И еще помни: следователь - сволочь. Не сволочь в следователи не пойдет. Не пугайся его угроз, пугайся его ласки...
