Лев Толстой - Дневники и записные книжки (1909)

1) Мы, люди — я по себе это знаю — орудия высшей силы. То, что делает нашими жизнями эта Высшая Сила, мы не знаем и не можем знать, как не знает клеточка моего тела, что я делаю и для чего. И потому всякая мною поставленная себе цель, не совпадая с недоступной мне целью Высшей Силы, нарушает исполнение этой цели. Не настолько, чтобы цель эта не достигалась -цель эта тем или иным способом всегда достигается — но настолько, что я лишен блага чувствовать — сознавать единство своей жизни с Высшей Силой. Так что цель, к достижению к[отор]ой свойственно стремиться человеку, не может быть цель, доступная человеку, а может быть только одна: слияние с волей Бога. Слияние это достигается любовью.

Сейчас, доставая дневник, заглянул в тетрадь дневника 1907 года и, удивительное дело, нашел в нем эту самую мысль, к[отор]ая мне вчера показалась новою.

Вчера вечером приехал милый Булыгин. Смотрит твердо на ожидающий его сына отказ от воинск[ой] повин[ности]. Сейчас, проходя в передней, услыхал его громкий голос, говоривший: «Нельзя жить той зверской жизнью, к[отор]ой мы живем», и голос сына Сергея, говорящий: что «точно наша жизнь теперь не хороша, но ч[то] вообще в устройстве жизни нет ничего нехорошего». И я в первый раз ясно понял миросозерцание этих людей, увы, называемых образованными. Это люди с заткнутыми отверстиями, через [которые] может войти разумная и обязательная мысль каждого человека, именно: как мне надо жить? вопрос разумного человека, ответ на к[отор]ый есть только в религии. У них же отверстие это заткнуто «научными» глубокомысленными, т. е. глупыми соображениями о том, «как развивается общество людей», законы и т. п. научные соображения. И выходит cercle vicieux [заколдованный круг:]: эти соображения скрывают от них необходимость религии, и они же (эти соображения) отвечают — оч[ень] глупо, но все-таки отвечают — на вопросы религиозные о том, как жить, к[отор]ые хочешь не хочешь стоят перед всяким человеком. Грустно по отношению всех сыновей. Но надо не груст[ить], а стараться помочь им. Вчера с Булыгиным приехал для свидан[ия] Загряжский. Кажется, вопросы искренни.

Сегодня спал так, как не помню, чтобы спал давно. Встал в 9, и голова радостно свежа. Думал о Машеньке, Дундуковой и всех обращающих меня:

Как они не хотят видеть того, что я, стоя одной ногой в гробу и все силы не ума только, а души употребивший на ответ: во что верить и как жить, и знающий всё то, что они знают, de gaite de coeur [умышленно] гублю себя. Удивительно, как это не больно бы было им, если бы сказать им это. Их забота обо мне доказывает только их не полную веру в свое. Я не хочу обращать их.

Сейчас сажусь за письма и работу.

Письма вчера прочел, но работы никакой не делал. Да и не помню, что было. Ездил с Сашей верхом в Ларинское. Милый Димочка с ребятами и мужички праздничные. Дома все то же и, скорее, тяжело. Письмо от Шмита, ответил. Приехал милый Булыгин и Голденв[ейзер]. Лег спать, как обыкновенно. Да, простился с оч[еyь] милой Таней. Сейчас сломал ноготь, и немного больно. И подумал, как мало мы, здоровые и не страдающие, ценим [свое здоровье] и сострадаем чужой боли.

Сегодня проснулся оч[ень] поздно, в 9, и нездоровится, и всё хочется спать. Прочел письма, ответил. Говорил с бывшим революционером Пономаронко и дал ему с товарищем 20 р. Потом опять спал, говорил с Булыгиным хорошо, делал пасьянс. Поговорил с Сашей (без эпитетов). Теперь 6 часов, ничего не ел и не хочется, а на душе хорошо, и в голове чрезвычайно ясно.

Вчера б[ыл] не добр в душе и даже на словах с Сережей (сыном). Вот уже именно cercle vicieux; как только не в духе, так не любишь людей, а чем больше позволяешь себе не любить, тем больше и больше становишься не в духе.

Заснул хорошо, рано встал, погулял — страшная слабость; потом читал Былое, потом письма и больше ничего не мог делать. Ездил верхом к Перца; застал Димочку и Сер[ежу] Булыгина. Ездил и оч[ень] хорошо думал о письме Дундуковой. Всё всегда стыдно. Молился, прося, желая не отступать от любви.

Вчера продиктовал Саше письмо к Столып[ину], — едва ли кончу и пошлю. Нынче утром б[ыл] псаломщик, с к[оторым] я, только что узна[л], ч[то] он проситель, отказал, и потом стало стыдно. Потом был в высшей степени интересн[ый] человек — скопец 30 лет, сильный мужчина. Спрашивал мое мнение об оскоплении, и я не мог дать убедительного доказательства неправильности этого. Он говорит, ч[то] в послесловии к Крейц[еровой] Сон[ате] есть подтверждение этого. Потом он говори[л] с Сашей, удивляясь на роскошь жизни, в к[оторой] он нашел меня.

Много думал, но ничего и в книжку не записал, от слабости.

Иду обедать. -.

Не помню, что было вечером. Записать нечего.

1 Сент. Встал рано, гораздо бодрее. — Но ничего не работал. Кажется, читал. На душе всё стыдно. Потом приезжие из Киева — парикмахер и глухонемой Миллер, богатый. Глухонемой читал и хочет жить по-христиански. Оч[ень] интересен. Ездил верхом в Телятинки. Вечер, как всегда, тяжелый.

Записываю за два дня и потому не помню. Нынче 2-е. Сент. Вчера утром ходил. Говорил немного с Берсом. Ни на ком, как на оч[ень] неумных людях, не очевидно то разрушение, devastation всего духовного и замена всего нужно[го] неразберимой кашей. Писал письмо польке. Кажется, порядочно. Пришли опять Киевский и Миллер, и мне б[ыло] больно слышать рассказ Киевского о том, как он встретил бабу, у к[оторой] загнали лошадь и требовали рубль, и как она ругала меня и всех нас чертями, дьяв[олами]. «Сидят, лопают, черти...» Кроме того, говорил и про то, что мужики уверены, ч[то] я всем владею и лукавлю, прячась за жену. Оч[ень] б[ыло] больно, к стыду моему. Я даже оправдывался. Потом поехал с Сашей верхом и дорогой справлялся. Да, это — испытание, надо нести. И на благо. Впрочем, то, ч[то] это на благо, я понял, почувствовал только нынче, и то не совсем.

Обед. Голденв[ейзер] хорошо оч[ень] играл. Ив[ан] Ив(анович]. Да, вчера продиктовал Саше письмо Дундуковой. — Встретил на прогулке возвращающихся из ссылки революциоверов. От души говорил с ними.

Сегодня мало спал, но свеж. Только вышел — баба, у к[отор]ой загнали двух коров и 2-й день не выпуска[ют]. Оч[ень] тяжело. Но нынче легче. Признаю это испытанием, посланным на благо, для освобождения от тщеславия.

Ночью и поутру нашло, кажется, никогда не бывшее прежде состояние холодности, сомнения во всем, главное, в Боге, в верности понимания смысла жизни. Я не верил себе, но не мог вызвать того сознания, к[отор]ым жил и живу. Только нынче с утра опомнился, вернулся к жизни. Всё это казнь за недобрые, нелюбовные чувства, на к[оторые] я попустил себя в предшествующие дни. И поделом. Как ни странно это сказать: знание Бога дается только любовью. Любовь есть единственный орган познания Его.

Сейчас вернулся с длинной прогулки. Надеюсь поработать. Завтра собираюсь поехать к Ч[ертко]вым.

Вечером Голд[енвейзер]. Опять Киевск[ий] глухонемой.

Сегодня 3 Сент.

Оч[ень] мало спал. Желудок расстроен, но все-таки еду. Вчера приводил всё в порядок. Калачов был. Колебался, ехать ли? Приехали синематографщики, несмотря на отказ. Я допустил, но без мое[го] участия. Теперь 10-й час, Собираю[сь].

Вчера хорошо доехали. Долго ждал. Дорогой б[ыло] бы хорошо, если бы не любопытство и лесть — раздражающая, развращающая-пасажиров. Доехали хорошо. Спиро, к[отор]ому я высказал слишком резко о Сытине. Милые Ч[ертковы], потом Ив[ан] Ив[анович].Радб[ыл], ч[то] между ними хорошо, как и должно быть. К вечеру очень ослаб. Спал хорошо. Пошел гулять по городу. Оч[онь] сильные впечатления детей. Ох, хорошо бы художественное описание не для себя, а для служения. Слишком много нужно записать. Да, встретил Машу Ник[олаевну] с несчастным Сережей, к[оторый] с восторгом едет на ученье. Сейчас пришел артельщик с просьбой подписать перевод на склад изда[иий] Л. Н. Т[олстого]. Я отказал, и мне неприятно. Опять забота о суждении людей. Радуйся, радуйся, ч[то] тебя ругают. Это одно избавляет отчасти от заботы о славе людской и загоняет в жизнь настоящую. Ходил по улицам и ужасался на разврат, — не на разврат, а на явное отсутствие нравственно религиозного сдерживающего начала. А оч[ень], оч[ень] многие крестятся, проходя мимо церквей. Записать:

1) Как ни дерзко, самоуверенно это, не могу не думать и не записать себе, что мне нужно помнить в моем общении с людьми, что я с огромным большинством из них стою (Написано: стоя) на такой точке мировоззрения, при к[оторой] я должен спускаться часто и оч[ень] много, чтобы общение какое-нибудь б[ыло] возможно между нами.

2) Дни два назад ночью б[ыло] одиноко и никак не мог восстановить в себе живое сознание Бога. И б[ыло] оч[ень] тяжело.

3) Ложное обо мне суждение людей, необходимость оставаться в этом положен[ии]. Как ни тяжело всё это, начинаю иногда понимать благодетельность этого для души.