Константин Вагинов - Козлиная песнь
Он вошел в гостиницу, держа, словно пропуск, листок:
Война и голод, точно сон,Оставили лишь скверный привкус.Мы пронесли высокий звон,Ведь это был лишь слабый искус.
И милые его друзьяГлядят на рта его движенья,На дряблых впадин синеву,На глаз его оцепененье.
По улицам народ идет,Другое бьется поколенье,Ему смешон наш гордый ходИ наших душ сердцебиенье.
Глава XXXIV. Троицын
Шел Троицын, прослезился. Он очень любил Петербург. Для него некогда город был Сирином Райской Птицей, звал его город своими огнями.
Раньше Троицын чувствовал Петербург сказочным городом, русским городом. Чем же Успенский собор в Москве не русский, хотя строил его иностранец? Или св. Софии в Киеве? В Петербурге русские Манон Леско, Дамы с камелиями выходили любоваться на Неву, на плывущие жемчуга.
Здесь сказки Перро и богемная жизнь с гитарами и балалайками. Здесь были маскарады с огнями, подобными яхонтам. Пусть теперь Троицын танцует на балах, пусть он читает на рассвете старые стихи свои подстриженным девушкам и дамам, пусть, подходя к зеркалу и гарцуя, он самодовольно улыбается, но, незаметно для всех и для него, в нем умерла Сирин Птица.
Шел Троицын к Екатерине Ивановне и думал: «Вот я какая забубенная натура, и жалко мне ее, а жениться не могу – не пристало поэту жениться. Посидеть с девушкой у печки, почитать свои стихи, а потом, утром, в путь-дорогу собраться, а вечером на концерте-бале встретиться, пофокстротировать, почитать ей на диване свои стихи. Заполонить. И, вернувшись домой, весь день высыпаться. Вот это жизнь поэта». И, подходя к аптекарскому зеркалу и гарцуя, Троицын самодовольно улыбался.
Горят электрические люстры под потолками с облаками и амурами. Джаз-банд. В небольшом помещении фокстротируют, а наутро – посещение редакций, поиски рецензий, поиски денег, стояние в очередях у кассы. И, подводя к камину девушку, он пробует ей читать стихи свои, а полукругом журналисты, редакторы, прозаики ужинают, и он смотрит на девушку, выведенную им из танца.
– Почитать вам мои стихи? – спрашивает он.
– Бросьте, – говорит барышня. – Все ваши стихи я давно уже знаю.
– Какое у вас коленко, – восхищается Троицын.
– А вы не смотрите! – смеется барышня. – Да вы, кажется, лысеете, – заливается она, повертывая голову Троицына.
– Да, черт возьми, лысею, – смеется Троицын.
Как это, действительно, произошло, что он из молодого стал лысым?
Но не свойство ли поэта стать лысым и вздыхать над собой и силиться заполонить своими умершими мечтами какую-нибудь барышню с губами, как вишни, с капельками пота на лбу после фокстрота.
Хотя барышня смеялась на балу над Троицыным, она на улице все же согласилась и пошла с ним. Не потому, что он поэт, и не потому, что ее бросил кто-либо, а потому, что – почему же не пойти.
У ней были как пакля волосы, вишневые губки и голубенькие глазки. На ее тощей фигурке болталось коротенькое платье с парчовой грудкой, а на мизинце бутылочным стеклом пустел хризолит.
Троицын не угощал барышень вином, он их не опаивал. Приведет в свою комнату, достанет шкатулку и начнет показывать всякие поэтические предметы. Так было и на этот раз, но все же в комнате было уютно. Во дворе белая ночь, тихая, тихая. По стенам снимки с Кремля, и Манон Леско, и гравюра блудного сына. А на постели сидя целует Троицын барышню, и сапоги его стоят у стула, рядом с туфельками барышни.
И заря осветит их головы рядом на подушке с открытыми ртами, тихо похрапывающих в разные стороны и держащих друг друга за руки. И может быть, во сне она увидит свою семейную жизнь, а он – поля, небольшую речку и себя гимназистом.
В эту ночь смотрел Агафонов из окна гостиницы на просторный проспект, на белую петербургскую ночь. Сел за столик, выпил пивца, положил листок и стал читать свои последние стихи:
Нам в юности Флоренция сияла,Нам Филострата нежного на улицах являла —Не фильтрами мы вызвали его,Не за околицей, где сором поросло.Поэзией, как утро, сладкогласнойОн вызван был на улице неясной.
А когда прочел, то ясно увидел, что стихи плохи, что юношеский расцвет его кончился, что с падением его мечты кончилась его жизнь. Он пососал, неизвестно для чего, дуло револьвера, отошел в уголок комнаты и выстрелил в висок.
Троицын спал в постели с барышней, когда Миша Котиков, бросив все дела, прибежал стучаться. Троицын в наскоро натянутых брючках вышел в прихожую.
– Ах, какое потрясающее происшествие! Сегодня ночью в гостинице «Бристоль» застрелился последний лирик.
И вдруг заплакал Троицын.
– Всех нас ждет такая же участь. Я ведь тоже последний лирик.
Забыв о барышне, он отправился вместе с Мишей Котиковым в гостиницу.
Поцеловали они покойника в лоб и заплакали, и, сморкаясь, незаметно стянул Троицын галстух и положил в карман, а Миша Котиков вынул из манжет голубенькие эмалированные запонки покойного и спрятал их в портсигар, и, спрятав, они переглянулись и почувствовали себя несколько удовлетворенными и успокоенными.
И тогда Троицын вспомнил о своей барышне и побежал домой и стал извиняться.
– Какое же это уважение, – сердилась барышня, – оставлять женщину одну?
Но когда узнала и увидела Троицына плачущим и рассматривающим галстух, то тоже заплакала.
Воскресный день. Утро.
– У меня экзотическая профессия, – говорит Миша Котиков, идя рядом с Екатериной Ивановной по шумящему парку. – Все время приходится возиться с золотом и серебром и даже с жидким серебром. Стоишь и видишь внизу перстень на пальце – изумруд какой-нибудь – и видишь какую-нибудь страну, где все увешано изумрудами, – танец живота возникает. Или придет молодой человек с бирюзой на мизинце, подбираешь ему по цвету зубы, а сам думаешь о Персии, о знойных движениях. Я моей мечтой создаю здесь экзотику. Не правда ли, я сильный человек, Екатерина Ивановна?
– Только зачем же вы избрали эту профессию?
– Не я ее избрал, она меня выбрала, – покачал головой Миша Котиков. – Думал я сначала, что это все так, пустяки, временный заработок, вечерние курсы, а потом зубным врачом оказался.
– Мой брат вот сапожник, а какой он сапожник, когда он кавалергард.
И тихо, тихо по парку идут Миша Котиков и Екатерина Ивановна.
Дорожки Павловского парка тихи и безлюдны. Здесь Миша Котиков когда-то ездил на трехколесном высоком велосипеде.
– Мы, конечно, были угнетатели, – говорит он и чувствует, что распропагандирован.
И тихо, тихо идут они. Полдень.
В оживившемся центре города вздыхает Троицын о великой любви Дон Жуана, смотря на прибывшую весну во двор. Прыгают дети, обрадованные весной.
Он видит, как открываются форточки и высовываются сырые детские головы со слабыми волосиками, а затем скрываются. Ручки дверей шевелятся, появляются на нетвердых ногах дети.
День.
Над каналом, против Домпросвета, ходит Костя Ротиков по аукционному залу и читает сонник. Две-три фигуры неторопливо прохаживаются и осматривают выставленные вещи.
Листья шумят за стеклом. Белесое небо постепенно темнеет.
Костя Ротиков взглянул на часы – пора закрывать.
Запоздавшие спускаются по лестнице.
Он сходит вниз.
Что-то говорит привратнице.
Он едет в трамвае и думает о том, что жизнь прекрасна, что, в общем, его работа не тяжела, что, в общем, даже интересно покупать дешево фарфор и картины, а затем выставлять их в аукционном зале, что случайно им купленная и перепроданная чашечка дает возможность жить.
Он входит в дом и осматривает вещи. Хозяйка, некогда присвоившая фарфор исчезнувших господ, выходит замуж, уезжает, все продает.
«Ну с этой стесняться нечего», – думает Костя Ротиков и покупает несколько безделушек за бесценок.
Ему хочется рассмотреть свою покупку, нюх у него тонкий, он знает, что купил уважаемые всеми вещи. Кладбище недалеко, он расставляет там чашечки и фигурки на скамейке, садится на корточки.
– Дорогой сакс, – бормочет он.
Птицы заливаются на деревьях.
Он упаковывает. Принимается читать сонник.
«Чудно, – опускает он книжечку на колени и поднимает глаза к птицам, – тепло мещаночки поют».
Затем он начинает гулять и рассматривать надгробные памятники и читает эпитафии.
Перед одной он начинает прыгать и ржать.
Твоя любовь была ко мне безмерна,Я ею наслаждался как супруг.
Вынимает книжечку и записывает. Вечер.
Ковалев идет с молодой женой в оперетку, Вчера он встретил Наташу. Наташа уезжала за границу на два месяца.
«Да, – подумал, – она устроилась».
По вечерам Миша Котиков рисовал – ведь рисовал в свое время Александр Петрович. Старался Миша Котиков брать те же краски, писать теми же тонами, по возможности теми же кистями. Они нашлись в комоде Екатерины Ивановны. Кроме того, он добывал заграничные краски у бывших любителей, детей богатых семейств, и по вечерам он сидел с кистью в руке перед мольбертом, а когда уставал рисовать, читал книжки, которые любил читать Заэвфрат-ский. Вся жизнь для него была в образе Заэвфратского.
