Иеромонах Тихон (Барсуков) - Архиерей
– Но как же быть все-таки с голодающими-то?
– С голодающими?.. А вот некоторые говорят: долой всех этих слишком дорого стоящих Анемподистов Федоровичей – пусть их умирают, а на их место поставить таких людей, которые, сидя на одном борще с кашей, могли бы делать то же самое дело. От таких будет оставаться и на голодных. Как, по-твоему, справедливо это будет?
– Пожалуй, что и справедливо, только…
– Что – только?
– Что-то тут не так… Не могу только сказать, что именно.
– Ну, так я сам тебе скажу, что именно… Дело в том, что и от тех людей, которые заменят Анемподистов Федоровичей, тоже ничего не будет оставаться голодающим. На борще с кашей они не долго посидят, а потом с роковою неизбежностью придут к положению Анемподистов Федоровичей… Все на свете ветшает, изнашивается, а содержать ветхое дороже, чем новое. Человек тоже изнашивается, и не только лично, а, так сказать, и в поколениях. От обветшавших людей родится слабое поколение, а от последнего и совсем никуда не годное, и жизнь этому последнему поколению станет дороже по той причине, по которой всякому больному жизнь обходится дороже, чем здоровому человеку. Ведь только в улье рабочая пчела – одно, а трутень – совсем особая статья. А потому там пчеловод поступает рационально, когда, желая сохранить мед, убивает трутней. А к людям этот способ применить нельзя, потому что всякий человек с течением времени неизбежно становится трутнем, а пока сделается это для всех очевидным, он успеет наплодить потомство, о котором вначале очень трудно судить, что из него потом получится – трутни или рабочие пчелы? Начнешь давить всех трутней – от человечества ничего и не останется.
– Но как же быть?
– А вот тут-то и главный смысл нашего служения: мы должны обновлять ветшающее человечество. Из больного, вечно брюзжащего, малоспособного к труду Анемподиста Федоровича сделать здорового, деятельного, жизнерадостного человека, который, поработав на службе восемь-девять часов, не чувствовал бы усталости и мог бы еще, приходя со службы, часов семь-восемь работать на себя, да притом обходиться и без моциона, и без зельтерской, а кушать борщ да кашу и чувствовать себя великолепно. Вот тогда и голодающим будет оставаться. Всем хватит.
– Так ведь для этого доктором надо быть?
– Да, где нужно, там и доктором… В Ветхом Завете священники вместе с тем были и докторами. В наше время священник может не быть доктором: на это есть специалисты, но он обязательно должен знать, когда человека к доктору послать, а когда на исповедь позвать. И вот где микстурой, где молитвой, где ножом хирурга, где проповедническим словом, а где и улучшением породы свиней священник должен освободить человека из того моря «необходимостей», в котором захлебываются люди, – предварительно, конечно, сам освободившись от него, – а потом уже, дав, значит, человеку возможность двигаться, вести его по тому бесконечному пути, о котором сказано: Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный…[31]
– А я думала, – задумчиво проговорила матушка, – что ваше дело только Богу молиться да души человеческие спасать…
– Души спасать… – грустно повторил отец Павел и вдруг весело засмеялся.
– Ты чему?
– Да так… вспомнил семинарские годы. Бывало, соберемся и спорим друг с другом: докажи да покажи существование души в человеке…
– Что же тут смешного?
– Смешного действительно мало, а грустного много. Создали люди себе какую-то особую душу, богословскую, и стараются доказать ее существование. Ну, конечно, никогда ничего и не докажут…
– Ты опять что-то странное заговорил. Разве душу люди создали? Душу Бог создал…
– Верно. Только про душу, которую Бог создал, люди позабыли, а выдумали какую-то свою… Хорошо этот вопрос владыка разъяснял нам. Заходили мы раз к нему с отцом Герасимом. Разговорились. Так это у него просто все и ясно выходит. Не знаю, сумею ли я тебе передать…
Отец Павел задумался и, немного помолчав, спросил:
– Как, по-твоему: в яйце есть петух?
– То есть как это?.. Что за странный вопрос?
– Вот и вопрос о том, есть ли в человеке душа, тоже должен быть таким же странным. В яйце, конечно, нет петуха, но из яйца может при известных условиях вылупиться цыпленок, из которого потом может вырасти петух. Человек – это яйцо, и пока он – яйцо, он мало отличается от других высших животных. Его надо поставить под воздействие известных условий, и тогда в нем начинает развиваться душа – человек превращается в свободное разумное существо. Это свободное разумное существо нужно развить в духа, освободить его из тела, как цыпленка из яичной скорлупы, и передать Богу, Который уже и довершит дальнейшее развитие человека. Вот это и значит «спасти душу человека».
Матушка молчала, видимо вдумываясь в эти новые для нее речи отца Павла.
– Жутко становится, когда подумаешь, какая страшная ответственность лежит на священниках! – прервал раздумье матушки отец Павел. – Как назовешь ты мать, которая, хотя бы и по неведению, недоносит ребенка и родит его на свет малоприспособленным к жизни? Чувствуют такие дети, что в их мучениях повинны родители, и клянут их. Чувствуют инстинктивно и христиане, что их отцы духовные, породившие их святым крещением, отправляют своих чад на тот свет недоносками, мучатся и клянут их, обзывая презрительно «долгогривыми попами»…
Матушка продолжала думать. За последнее время ей пришлось испытать много новых впечатлений. И новая дорога, и новые речи отца Павла, и сам отец Павел, приехавший за ней после долгой разлуки как будто другим, тоже новым человеком, – все это вызвало в ней целое море мыслей, в которых она спешила разобраться.
Отец Павел пошел разыскивать забежавших куда-то детей.
– Возможно ли это? – спросила матушка отца Павла, когда он, вернувшись с детьми, опять сел возле нее.
– Что – возможно?
– Да вот то, что ты говорил… создать из человека духа…
– Для человека невозможно. Поэтому-то и потребовалось Сошествие на землю Сына Божия. Христос дал людям особую силу в дополнение ко всем действующим в мире, и с тех пор это стало возможно… Этой-то силой и действуют епископы и священники…
– И в тебе есть эта сила? – оживленно спросила матушка, с любопытством взглянув на отца Павла.
– В священниках есть, – убежденно проговорил отец Павел, – но не всякий надевший рясу священник. И я, может быть, пока не священник. Я только поставлен во священники. Но теперь я верую, что в мире есть сила Божия и что человек может владеть ею, а потому, стало быть, я буду священником… Да, а вот сидел бы спокойно на прежнем приходе, так и превратился бы в Анемподиста Федоровича, и зельтерскую пил бы, и в Пятигорск пришлось бы ехать. А так как на все это нужны деньги, то и дрался бы со своими прихожанами из-за каждого пятака за требу…
Отец Павел опустил голову и стал смотреть на воду. Вода под взмахами колес парохода бурлила, кипела, вздымалась красивой волной. Волна бежала, резвясь и играя, а с неба солнышко слало ей свои теплые лучи и расцвечивало ее всеми переливами радуги.
Пароход быстро несся вперед, но мысли отца Павла опережали его. Вот он видит уже пристань… Радостный отец Герасим встречает его… Все сначала отправляются к владыке за благословением. Вот добрый, не забывающий свое духовенство и в мелочах жизни, всюду поспевающий владыка. Он ласково поздравляет с приездом, благословляет его семью… А вот наконец и Новодуховское. Кругом всё еще только начато… Подбегают «прихожане». Они веселые, ласковые, но… много, много еще надо, чтобы обратить их в «разумное Божие создание»…
Годы тяжелого, упорного труда предстоят впереди.
Но, Боже, как легок и радостен этот труд!
Не все предусмотрел отец Павел в своих забежавших вперед мыслях. На пристани встретил его не один отец Герасим: возле него с каким-то торжественным видом стоял Ерема. В руках он держал большой букет из полевых цветов.
Когда гости сошли на пристань, Ерема, радостно приняв у отца Павла благословение, важно подошел к матушке, вручил ей букет и, вдруг закрасневшись и широко улыбаясь, попросил новоприбывшую гостью не отказать в чести, пожаловать к нему в восприемницы.
– Разве? – оживленно спросил отец Павел.
– Вчера… – продолжал улыбаться Ерема. – Бог дочку послал…
Отец Павел и отец Герасим многозначительно переглянулись.
Глава шестнадцатая
– Куда это вы, доктор, так спешите? – обратился отец Владимир к старому приятелю отца Григория, нагнав его на улице.
Доктор шагал в задумчивости, и оклик отца Владимира, видимо, оборвал ему нить каких-то дум. Нетерпеливо пожав руку отцу Владимиру, он полусмущенно-полусердито вскинул на него глаза и вдруг выпалил:
– На миссионерскую беседу!
– Куда? – удивленно переспросил отец Владимир.
– На ваше собеседование со старообрядцами.
– Что это с вами случилось? Насколько мне известно, вы, мягко выражаясь, были не особенно большим любителем подобных вещей, – глядя на доктора с улыбкой, заметил отец Владимир.
