Жемчуга - Надежда Гусева
Мы стояли, открыв рты.
– Да бли-и-ин…
– Что делать-то?
– А что тут сделаешь? Снова надо рисовать.
– Не успеем! Три урока до выступления.
– Да норм! Не позориться же! И так всегда хуже всех… Бегите, девчонки, отпрашивайте с уроков! Хоть какая выгода…
Итак, в запасе было три урока времени, остатки красок и второй кусок обоев. Стоп. Испорченных обоев. Потому что какой-то неудачник уже пытался до нас что-то изобразить на чистой стороне. В нашем распоряжении была только сторона с синими розочками.
– Что? Опять самолет?
– Чем ты его нарисуешь?! Пальцем? Красок нет.
– Белой много…
И тут мы снова встали в ступор. Что можно сделать на двадцать третье февраля с тремя банками подозрительной гуаши и обоями в цветочек?!
Мы думали долго – целый урок. И доказали, что в критический момент человеческая смекалка творит чудеса.
Мы решили нарисовать солдата. Только лицо и плечи. Ну, может, руку еще. Кожу можно закрасить и белым цветом, а кусок гимнастерки – смесью всего, что осталось, под камуфляж.
– А как же фон? Розы ведь!
– А фон закрасим этим, – наш единственный мальчик потыкал ногой бурую лужу. – Порвем на куски и наклеим. Как будто война!
Сказано – сделано. Люди рвали и клеили, я пыталась нарисовать лицо, потому что мне всегда доставались люди.
И тут возникла новая проблема. Проклятый солдат был похож на кого угодно, но не на воина Советской армии. Я старалась. И, черт возьми, я умела это делать. Но теперь у меня никак не шло! Я чиркала карандашом и снова стирала. Солдат не получался. То он был похож на нежную девицу, то на жирного мясника, то на психически больного.
– Да что у тебя за урод!
– Сам рисуй, если такой умный!
Мы бы даже поругались, но уж больно время поджимало. Мой товарищ угрюмо смешивал все краски – старался сделать хаки. Подруга уже начала раскрашивать лицо. Я, чуть не плача, рисовала глаза, нос и рот. С рукой тоже все было плохо. Мы немного полаялись. Локоть стерли, оставили только ладонь – пусть приветливо помахивает. Все очень торопились.
Потом мы положили солдата на парту и сбегали перекусить. За это время он подсох. И очень нас напугал.
– Господи. Ужас.
– Люди в штаны наложат.
– Это нельзя показывать!
С бумаги из вороха жутких обрывков смотрело зловещее косоглазое лицо. Белое до синевы. С мерзкой кривоватой ухмылочкой. И еще этот упырь помахивал левой рукой – жест, не сулящий ничего хорошего. Сверху кровавыми буквами было намалевано «Слава Армии!» (на слово «Советской» краски бы точно не хватило).
Хлопнула дверь.
– Эй, художники на букву «х»! Вы там скоро? Пошли строиться!
– Счас, – сказали мы хором.
Что. С этим. Делать?
Задребезжал звонок. Мы ненавидели эту газету.
– Ладно, по-быстрому… Надо его подрумянить. Красной краски немножко осталось, сейчас вот ногтем поковыряю… смешаем с гуашью – и красота! И губы тоже! А то как утопленник.
Через пять минут мы летели в спортзал. Там уже начали маршировать классы из нашей параллели. Газету мы несли очень осторожно и посекундно дули на нее – лужицы краски никак не хотели сохнуть. Еще через пять минут плакат был накрепко приклеен скотчем на стену. Мы выдохнули и помчались строиться.
Белая армия, черный барон,
Снова готовят нам царский трон,
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней![5]
Пели мы громко, но невпопад. Да и маршировали так себе.
Зато сказать, что наша газета произвела фурор, значит не сказать ничего. Народ валялся и повизгивал.
Гуашь – штука опасная. Никогда не угадаешь, как она будет выглядеть, когда высохнет. Солдат улыбался сочными накрашенными губами падшей женщины. Его лицо цвело пронзительным розовым румянцем. А слегка выпученные и косые глаза придавали выражение неистребимого и лихого пьянства.
Но главным было не это.
Если вам будут говорить, что гуашь не просвечивает, – не верьте! На щеках воина совершенно отчетливо расцветали темные розы.
К Восьмому марта редколлегию переизбрали.
Эпизод 29
Кружева
Однажды две одноклассницы поймали меня после уроков и затащили в кружок вязания и макраме. Как раз накануне я бросила музыкалку и у меня появилась уйма свободного времени, которое с непривычки некуда было девать. Музыкалку было жаль, но последняя учительница кого хочешь довела бы до сумасшедшего дома: орала она так, что перекрикивала и Черни, и Баха, и чуть что – била по рукам, а точнее – руками по клавишам. Я посмотрела на вязальный кружок, и так прониклась царящим там покоем, что без колебаний записалась.
Собственно, мне было все равно, куда податься. Макраме так макраме. Все равно, для первых шагов в танцевалке и художке я уже была старовата, а в спорт меня вообще никто не зазывал.
Занятия вела очень милая женщина. Мы так часто называли ее между собой просто Людмилой, что отчество память попросту не сохранила. И она была похожа на свое имя. Думаю, если бы героиня «Руслана и Людмилы» дожила бы лет примерно до сорока, она бы выглядела именно так – стройная, высокая, бледная, с красиво уложенными светлыми волосами и с большими серыми глазами, подведенными черным карандашом. Людмила была тиха и терпелива. Она по десять раз спокойно объясняла одно и то же, а если девочка была такой дремучей, что и с десятого раза не понимала, садилась и делала работу вместе с ней. И никто не стучал пальцами по клавишам!
Дела у нас шли хорошо. Мы учились вязать узелки и шишечки. А заодно все перезнакомились. Люди открывались с другой стороны. Атмосфера для этого была самая располагающая. В углу стоял магнитофон. Иногда мы приносили свои кассеты, но чаще музыку включала сама учительница. И между шишечками и узелками мы послушали Грига, Прокофьева и народные песни разных стран. Людмила тоже разговаривала с нами. Чаще всего она рассказывала о своем сыне Глебе. Мы заочно прониклись великолепием этого славного отрока и тайно мечтали посмотреть на него хотя бы издали.
Определенной программы не было. Освоив азы, каждый делал то, что хотел. Первым крупным моим произведением стала огромная вязаная сова. Сплести ее было делом муторным и требующим недюжинной силы. Веревки
