Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский
Я возвращаюсь в номер и первым делом открываю окно во двор: «Мадлен» и Пруст – это хорошо, но все в меру; запах сладкоголосой птицы юности еще не выветрился. Завтра мой последний день в Измире, завтра я собирался поехать в Эфес, даже записался на экскурсию в Эфес на целый день (тридцать лет вне языковой среды сказываются, а вы как думали), хрен с ним, с Эфесом, в другой раз съезжу, парнишку надо одеть и вообще… Что вообще? Ну не знаю. Достаю не успевший запылиться ноутбук из-под кровати и звоню по скайпу друзьям в Америку, раскованный и остроумный, много смеюсь, рассказываю о Гомере, о Клитемнестре, заменившей мне Пенелопу, об измирских собаках; а еще в Измире полно стройных, красивых, почти египетских длинноногих кошек. Гашу свет – везде гашу, иду спать и опять вижу сон, в котором меня преследует привычный кошмар: я барахтаюсь в тяжелой ржавой воде, это какая-то большая враждебная река – Кама? – хочу выбраться на плот – или это не плот, а большая широкая баржа, которая почему-то уставлена деревянными поддонами, и, почти выкарабкавшись из мокрого холодного ужаса, вновь соскальзываю в воду…
Меня будит вкусный запах свежесваренного турецкого кофе, который я всю свою сознательную жизнь подчеркнуто называю армянским, запах ударяет в нос (окно открыто), я смеюсь, хорошо, еще только полдевятого, встреча с моим аркадашем, с моим новым другом, назначена на десять часов утра. Встреча?
К запаху кофе примешивается вкус брынзы, доброе утро, вкус соленого коровьего сыра, оливок, сморщенных черных, гладких зеленых, я наваливаю себе в тарелку мелко настроганных огурцов и нарезанных дольками помидоров, я вспоминаю свое юношеское четверостишие:
А это – зеленеют зглоток, когда… —
дальше забыл, дальше речь шла о неких следах, ведущих к простоте. Мягкий бублик окутан темным жидким золотом меда, пожилой официант спешит ко мне на коротеньких ногах с подносом, на котором примостилась дымящаяся чашечка кофе, как хорошо не спешить, с сахаром, да, да, побольше сахара, под тенистым лимонным деревом, а если лимон упадет тебе на голову… Но прежде чем принять душ, нужно решить, куда ты с Ибрагимом пойдешь, может, надо еще снять денег, тешекюр едерим, большое спасибо, почему кошелек оказался на столике, где зажигается свет, черт побери, ничего не видно в этой комнате, в кошельке должно быть около трехсот лир и сто евро… Евро на месте, отделение лир сиротливо пустует. Так вот почему такое счастье было написано у Ибрагима на лице, поэтому он и чмокнул меня два раза. Какой дурак, почему он только не взял заодно и евро… Теперь все ясно. Конечно, он не придет на встречу, вопрос решился сам собой, но почему не попросил у меня… я бы дал… Почему, почему, почему этот чертов душ всегда холодный, сколько можно ждать, пока вода нагреется, а на экскурсию в Эфес ты уже опоздал? При чем здесь Эфес, но не пойдешь же ты в самом деле, как последний мудак, в парк культуры и отдыха, на ярмарку, на это турецкое ВДНХ, под кличкой Фуар. Не станешь же ты, как последний мудак, ждать для тебя уже навсегда не существующего Ибрагима. Ты еще напиши: а был ли мальчик. Конечно, не пойду, для чего.
Уроки турецкого
Какая уютная, чуть было не сказал, вкусная тишина царит в утреннем воскресном парке, народу почти нет; мимо меня пробегает немолодая интеллигентная пара в тренировочных костюмах, мужчина и женщина, joggers[39]; медленно проезжает полная мокрых брызг поливальная машина, потихоньку начинает разворачиваться ярмарка Фуар, у нее сегодня тоже последний день…
Мне не стыдно писать о том, что каждому нормальному человеку было известно наперед. Что значит «было известно»? Только сейчас стало известно – или было всегда известно, задолго до того, как он, этот гипотетический, нормальный, к счастью, отсутствующий читатель (вместо нормального читателя) – дыра, ну дырка, темная читательская дырка, – задал мне вопрос о моем Ибрагиме и меня даже предупредил, чем дело кончится. Да ни фига никто не знал. Я уже перевернул страничку, и пишу исключительно для монголоидов, которые меня любят просто так, слышите Вы, так называемый нормальный читатель, всезнайка, Besserwisser[40], убирайтесь из моего рассказа, если Вы такие умные, я тоже все знал, но ведь не взял же он евро или карточки, к примеру, тоже не взял, он взял только то, что ему полагалось по праву. И потом – он же меня не убил!..
Сквозь листву проглядывает веселое, даже осенью веселое солнце – оно там, оно уже высоко в небе, десять часов, одиннадцать, сколько ты еще будешь здесь сидеть, или ходить, или мозолить деревьям глаза, ну пожалуйста, ну еще только десять минут, и мы пойдем на море… На море? В Измире есть море?
О да! В Измире есть море, и еще какое. Это тебе не море купальщиков, тентов и пластиковых шезлонгов, не море маленькой ласковой волны и крикливых детей в песочке, море в Измире – это бесконечная бухта, изрезанная зелеными холмами, завершающаяся длинным узким языком, лижущим город, и благодаря этой бухте все вдруг встает на свои места: и длинная прогулочная набережная с заспанными только-только раскрывающими глаза и вальяжно потягивающимися со сна кафешками, и современные гостиничные башни, и уцелевшие от пожара последние греческие дома XIX века, и кружевной железный каркас построенного Эйфелем пирса, и немецкая башня с часами на площади – подарок императора Вильгельма, и захламленный Археологический музей, и бесчисленные мечети, и даже заковыристый старинный рынок Кемералти, толстой змеей ползущий по старому городу, – все мы здесь, в этой странной головокружительной местности – люди, здания, наш жалкий язык – всего лишь сор времени, бессмысленный мусор, нанесенный ветром из Анатолии, стоит тому ветру, посильнее подуть – и всех нас снесет к чертовой матери… А что останется? Останется бухта, море, соленый ветер, солнце, и тугие паруса, и недочитанный список кораблей, останется мой Ибрагим – или он теперь уже не Ибрагим, а слабеющий Гиациант, который с каждым неверным шагом роняет на землю капли темно-красной густой крови, приближаясь к смерти… Погоди, а себе ты что, роль Феба отвел в этой дешевой феерии? Недурно. Нет, я хочу себе, я… дай мне лучше судьбу Пилада…
Передо мною по набережной шагали, взявшись за руки, три удалых балбеса, приехавших в Измир на заработки, и лузгали семечки. Я сильно подустал шататься по пустому воскресному городу, я не
