Ложь от первого лица - Гайл Харэвен
Это лицо знает, что ему суждено быть лидером, он черпает силы в друге и городе, безмолвствующих пред ним. Через несколько лет на курсе «Гражданское мышление» его первый опыт повторится перед немногочисленными слушателями, потом их станет больше — сначала десятки, сотни, позже тысячи и миллионы. Их кровь вопит в «моем теле», сплачиваясь в единый дух, и заглушает смех. С этих пор, угрожает рассказчик, он единственный, кто будет смеяться.
Искусство — это экстаз, а экстаз — искусство, — утверждает он и, как артист, он непрерывно осваивает методы подъема духа от вершины к вершине, от трепета к трепету вплоть до полной реализации, которая и есть забвение. Одиночество исчезает, когда «я» и толпа становятся одним целым, иногда «к концу митинга мое нижнее белье так пропитано потом, что окрашивается в цвет моего мундира».
Говоря о массовых митингах, рассказчик смеется над теми, кого он называет иезуитами, жрущими плоть своего спасителя и пьющими его кровь. С помощью ряда людоедских метафор он описывает, как плоть и кровь того, кто призван быть спасителем, не пожирается толпой, а, напротив, он питается своей аудиторией, упиваясь ее мощью так, что их голоса начинают вырываться из его глотки единым воплем, а их мечты соединяются в нём в единый идеал.
Порой Первое лицо выступает на трех митингах в день, заявляя, что усталость ему не ведома. Молодежь типа «моего дорогого Гейдриха» просиживают ночи вокруг его стола, борясь со сном, стараясь не показать ему свою усталость, а ему, от которого ничто не укроется, не нужно бороться: сила и движение творят реальность, а сила, воплощенная в движении, не знает усталости и не ведает жалости. Эта сила растопчет всякого, кто встанет на ее пути. Один из рыцарей его стола рассказал о письме, полученном от подруги детства, в котором она просит пощадить ее брата. Гуманистические настроения должны быть искоренены. Мольбы — это хитрый яд паразитов, и никто в его окружении не избавлен от необходимости вырвать это жало.
Кому придет в голову жаловаться на беспощадное солнце, движущееся по назначенной ему орбите?
Всё. Были в книге еще и подробные — и, очевидно, достоверные — описания всяких политических интриг и маневров; может быть, это из-за них Одед назвал книгу учебником. Один единственный раз мне попалось слово «изнасилование»: Европу не уговорить сладкими речами — писало Первое лицо — эту суку нужно изнасиловать. Были и некоторые банальные философствования, типа: исторические нормы морали диктуют победители. Я уже не помню всех воплощений первого лица, на некоторых я останавливалась, другие пролистывала. Но основной дух книги я описала.
Это был монолог дьявола, его апология, завершенная фразой о солнце. Этот текст, который с помощью первого лица пытался превратить меня и всех его читателей в Гитлера, который превратил подштанники Гитлера в «мои подштанники» и приклеил их к моей коже — эта вещь не была написана ни особенно плохо, ни особенно хорошо. Она была за пределами таких литературных суждений. Закрыв это, я не сразу смогла найти ему определение, но потом громкое слово пришло: вещь в моих руках нечиста.
Самолет уже начал снижаться, когда я закончила читать.
— Ну вот, это всё, — сказала я Одеду, вернувшемуся из туалета и увидевшему закрытую книгу на моем откидном столике.
Слова «это всё» можно произносить по-разному. Я повторяла их снова и снова на разные лады, сама не понимая, что имею в виду, что такое «это» и что значит «всё».
— Ты понимаешь, ты видишь, что это всё? — не успокаивалась я, пока муж не прижал палец к моим губам.
— Мне очень жаль, что ты решила это прочитать, и особенно жаль, что ты позволяешь этому вселиться в тебя именно сейчас. Мы ведь уже решили, что это совершеннейший мусор. Я же вижу, что он с тобой сделал.
Он сказал «ты позволяешь» словно допуская, что существует другая возможность. Но ведь змея сотворила не я, и не я впустила его к себе в нутро.
— Ничего он со мной не сделал, — сказала я, когда он убрал палец. — Ты не понимаешь, что он ничего со мной не сделал? Ничего в меня не вселилось! Понимаешь?! Ты не можешь этого знать. Ничего не вселилось, потому нечему вселяться, потому что это — ничто! Это как вакуум. В том-то и дело, что ничего там нет.
Как я уже сказала, я понятия не имела, что я хочу сказать, но я знаю, что на словах «ничего там нет» я начала истерически хохотать, а несколько минут спустя мы приземлились.
Часть вторая
Как прелестна Элишева
Глава 1
Муж сказал, что ему понадобится передышка в Чикаго перед долгой дорогой за рулем. Я предположила, что Чикаго — это часть туристической уловки, призванной успокоить жену перед тем, как запереться с ней в машине на четыре часа. Впрочем, я могла и ошибаться, и у моего честного парня не было никакого хитроумного плана — он просто хотел отдалить встречу с чудаковатой родней, в которую я его втянула.
Так или иначе, на Чикаго нам обоим грех было жаловаться. Женщина, сошедшая с трапа самолета загадочно смеясь, мужу понравилась, а Одед, как я уже говорила, нравился мне всегда. Учитывая, что нам предстоит, он предложил заказать номер в самом лучшем из доступных нам отелей: «Всего одну ночь можем себе позволить?», — и мы позволили.
Не прошло и пяти минут после того, как за коридорным закрылась дверь номера, а я уже набросилась на мини-бар, потом — на лучшего из мужчин. Я не была ни деликатной, ни нежной. Мне не терпелось утонуть, и от нетерпения я пресекла обычные ласки в самом начале, так что Одед восстал, чтобы меня урезонить, и еще раз урезонил, и еще — именно так, как мне и хотелось. Я взывала к большой волне, которая поглотит всё, чему нет имени, и мой муж пришел и все имена унес.
Только под вечер мы решили, что раз уж мы в Чикаго, стоит пойти взглянуть на город. Но и гуляя по городу, мы были поглощены и опьянены только собой и тем, что у нас перед глазами, и не произнесли ни одного имени, кроме своих имен.
Одед выпил совсем немного, но был так восхищен мной, что его не смутил
