Берта Исла - Хавьер Мариас

Тем временем Томас рассмотрел Тупру получше. Тот был круглоголовым, однако это скрадывалось пышной кудрявой шевелюрой, такой пышной, что отдельные завитки почти закрывали виски. Голубые или серые глаза обрамлялись слишком длинными и густыми ресницами, которые казались приклеенными, а то и накрашенными, и подходили бы скорее женщине. Взгляд был насмешливым, может и против воли мистера Тупры, но при этом достаточно приветливым или оценивающим: такие глаза, если на чем-то останавливаются, никогда не смотрят равнодушно, и люди, на которых падает подобный взгляд, чувствуют себя польщенными, то есть заслужившими особого внимания, словно кто-то разглядел под внешней оболочкой тайну, достойную быть наконец-то разгаданной. Томас Невинсон подумал, что человек, умеющий так смотреть, имеет больше шансов на победу, поскольку именно такой пристальный, откровенный и в меру самоуверенный – или, как говорится, пожирающий – взгляд и должен быть у мужчины; от такого взгляда трудно укрыться, он любого застанет врасплох и, похоже, способен производить неотразимое впечатление на многих женщин – независимо от их социального статуса, профессии, жизненного опыта, красоты, возраста и степени самооценки. Хотя мистер Тупра не был в полном смысле слова красавцем, а главным приемом в его арсенале была наглость, в общем и целом он казался обаятельным, и это общее и целое отвлекало от некоторых его не слишком приятных, или даже вульгарных, если судить объективно, черт: у него был неправильной формы нос, когда-то, наверное, сломанный, а может и не раз сломанный, как это бывает у тех, кто с детства привык к дракам, или занимался боксом, или работал вышибалой и порой получал свое; слишком гладкая и словно полированная кожа вызывала безотчетное беспокойство, к тому же она была непривычного для Англии пивного оттенка, что выдавало южные корни; брови цвета сажи почти срослись на переносице, и Тупра наверняка использовал пинцет, чтобы оставить между ними промежуток; но главным в его лице были необычно пухлые и рыхлые губы, не только лишенные плотности, но и слишком большие, что называется славянские губы, которые при поцелуе податливо осядут и расплющатся, как размятый в руках пластилин, – по крайней мере такое впечатление они производили, к тому же на ощупь такие губы всегда бывают слегка влажными, словно источник этой влаги неисчерпаем. Но долго быть объективным мало кому удается, и тогда отступает на задний план то, что с первого взгляда показалось отталкивающим и неприятным. Найдутся женщины, которым сразу же понравится этот рот и которых он мгновенно покорит, а как раз таких женщин без труда соблазняют мужчины, умеющие пробуждать примитивные инстинкты, поскольку с такими женщинами не приходится ни стараться, ни вести долгую осаду, а достаточно излучать сокрушительную сексуальность – циничную и грубую. Мистер Тупра был молод, но наглость и дерзость делали его человеком без возраста или человеком, который уже много веков оставался неизменным, люди вроде него взрослеют до срока, а то и рождаются уже взрослыми и умеют мгновенно учуять, какие порядки царят в мире – либо хотя бы в том мрачном уголке мира, куда закинула их судьба, – и решают поскорее сбросить с себя детство, посчитав его лишней потерей времени и школой слабости. Тупра был ненамного старше Томаса, но будто бы обогнал его на целую жизнь или даже на две.

“Значит, вот он из каких, – подумал Том, – из тех, кто способен отложить, а то и вовсе забыть важные дела ради того, чтобы перемигнуться с женщиной, заставившей его распушить хвост, или ради того, чтобы всего лишь зацепиться у нее в памяти”. Том терпеливо ждал – уже целиком подчинившись Тупре, – пока тот вволю насладится прекрасным зрелищем, а это случилось, только когда несравненная профессорша из Сомервиля (она и Тому тоже с каждой минутой казалась все более несравненной) наконец выпрямилась, изящно пригладила юбку (которая теперь доходила ей почти до колен) и стала спускаться по лестнице с выбранной книгой в руке. Кассы располагались на нижнем этаже, откуда двери вели на улицу. Тупра проворно схватил с полки в отделе поэзии такой же томик, какой листал Томас, “Литтл Гиддинг”, и сделал им с Монтгомери знак следовать за ним, как будто они составляли его свиту. “Быть такого не может, – подумал Том. – Неужели этот тип намерен продолжать крутить амуры, забыв о моем присутствии и моих бедах, ведь он вздумал тоже купить книжку, лишь бы оказаться у кассы вместе с профессоршей, и, судя по всему, хочет таким манером к ней подъехать. Остается надеяться, что встречу они назначат на вечер и он не бросит меня ни с чем, иначе проблема не будет решена до завтра, а ведь с каждым часом мое положение только ухудшается: не исключено, что явится тот же полицейский Морс со своим сочувственным и честным взглядом и арестует меня”. Но тут рьяный поклонник Монтгомери положил свою железную руку ему на плечо и мягко подтолкнул к лестнице:

– Нам пора, Невинсон. Пошли. – И снова обошелся одной фамилией.

Это прозвучало как приказ, отданный через посредника. Том снова почувствовал себя униженным, однако подчинился, а что еще ему оставалось делать, пока не было никого другого, на чью помощь он мог бы надеяться. В очереди к кассе Тупра пристроился сразу за профессоршей, не соблюдая пристойной дистанции. Он буквально прилип к ней сзади, и она наверняка ощущала на затылке его дыхание или прикосновение полы его пиджака к верхней части своей юбки, потому что плащ она тоже, как и он, несла, перекинув через руку. Но профессорша и не подумала сделать хотя бы полшага вперед, чтобы избежать столь навязчивой близости, а осталась стоять, где стояла, дожидаясь своей очереди. Тома восхитила ловкость Тупры: он не только не получал отпора и не вызывал недоверия у предполагаемой добычи, но наоборот: дама незаметно и молча его поощряла; наверное, его серые или голубые глаза посылали какие-то пылкие и обволакивающие сигналы, которые в принципе не могли оскорбить или напугать, а скорее приглашали опустить щит и снять шлем, ослабляя оборону. Затем Тупра позволил себе комментарий по поводу тяжелой книги большого формата, которую профессорша собиралась купить (“Надгробная скульптура” Эрвина Панофски, как сумел прочитать Том на суперобложке, сразу задавшись вопросом: что, черт возьми, может тут комментировать тип, который, надо полагать, воспитывался в бильярдных, подвалах, притонах, кегельбанах, на площадках для собачьих бегов или в местах еще похуже, расположенных в самых захудалых предместьях; “Надгробная скульптура: четыре лекции о ее меняющихся аспектах