Белая обезьяна, чёрный экран - Ольга Николаевна Аникина
Я стал смотреть животы всем своим больным. Первым делом я научился распознавать калькулёзный холецистит, и всех, у кого обнаруживались камни в пузыре, я записывал на повторный осмотр хирургов. Пару раз отыскал опухоли, которые на деле оказались всего лишь раздутыми петлями кишечника. Однажды верно диагностировал кишечную непроходимость. В общем, я нашёл себе игрушку, и в свободное время, вместо того, чтобы читать профессиональную литературу или просто пить пиво и ходить в кино, я брал дежурства на выходные и, пока никто не видит, нырял в глубокую чёрно-белую муть, этакое ночное небо, полное завихрений.
Телефон я таскал в кармане халата: эту простенькую по сегодняшним меркам, а для девяносто девятого года дорогостоящую игрушку по Андрюхиной инициативе мне подарили на день рождения от отделения.
— Привет, — сказала Лёля. — Что делаешь?
— Тащу аппарат УЗИ, — сказал я. — Из хирургии в реанимацию.
— А-а, — сказала она. — Тяжёлый?
До этого дня не задумывался, тяжёлая ли эта проклятая «Сигма», а тут вдруг ощутил, что — да, оказывается, я волоку по коридору не сканер, а настоящую чугунную мортиру.
— Ерунда, — сказал я в трубку.
— Ты всегда работаешь по выходным? — спросила она.
— Почти, — ответил и вдруг понял, что она хотела услышать что-то другое.
— Жалко, — Лёля вздохнула и добавила:
— Когда у тебя отпуск? Летом?
На дворе стоял июнь, но, просиживая целые дни в больнице, я уже потерял счёт месяцам.
— Скоро, — сказал я, просто чтобы сказать хоть что-то.
И тут же получил приглашение к ним на дачу.
— У мамы клубника поспела. Она называет её «Виктория». Приглашает на ягодный пирог.
Вот так, сразу, безо всякого предисловия, без вздохов на скамейке и прогулок при луне — на дачу к родителям. В академический посёлок на берегу Финского залива, в отдельный флигель, пусть маленький, но окнами выходящий на старый хвойный лес, расположенный относительно недалеко от заповедного Щучьего озера.
* * *
Прошла уже неделя, а я всё никак не мог собраться с духом и приехать.
— Ну ты и олух! — Андрюха не давал мне проходу с того дня, как я рассказал ему о Лёлином звонке. — Перезвони ей, чудило. Скажи, что прикатишь на выходные, с другом.
Ехать на дачу с Грачёвым было безумием. Нужно было решаться и действовать самому.
Когда Лёля обрадованно крикнула в трубку, что очень ждёт субботы, мне вдруг почудилось, будто жизнь упорядочилась. Первичный бульон закипел, нуклеиновые кислоты, соединились в нужной последовательности. Если такие встречи случаются, думал я, значит, есть шанс, что жизнь — это не царство энтропии. Значит, везде есть какая-то система.
Солнце проклёвывалось, финбан ликовал, в электричке пахло сортиром. У меня имелся целый час, и я пытался отвлечься от мыслей чтением руководства по эхографии. Но лощёная страница учебника бликовала и прыгала в моих руках, и сперва я щурился, а после и вовсе захлопнул книгу: её разворот был слишком большим. Бесцеремонные дачники, заполнившие вагон, оттеснили меня к самому окну. Пришлось глядеть за окно: там мелькали разноцветные крыши, река и леса, и прислушиваться к нарастающему внутри волнению.
На Дачной улице, почти в самом её конце, находился дом Петровских, где меня сегодня ждали.
Тогда я ещё не знал, как сильно полюблю эти места. Я пишу сейчас эти строки, а перед моими глазами встаёт сосновый лес, растёт брусника, пестреют крыши знакомых дач. Я помню, как рушили соседний с Петровскими дом — и террасу с высокими перилами и эркерный выступ у входа. Говорят, в начале прошлого века здесь обитал какой-то мануфактурщик. Сейчас в трёхэтажном домище с дорогой аляповатой отделкой, отстроенном на месте старой дачи, будет жить другой мануфактурщик, посовременнее и побогаче. Ещё мне запомнилось, как однажды возле соседского забора вырос одинокий цветок, золотой шар. Он заглядывал на нашу сторону и кивал мне лохматой башкой. Чуть поодаль от дома Петровских росли яблони, и я помню, как мы бродили здесь летом, ночами, и мелкие яблоки горели в свете казённого фонаря, холодные, впитавшие дыхание северного сурового лета. Живы ли эти яблони сейчас? Не знаю.
Осели, заветрелись соседские дома, померли хозяева. По дачной улице соседи часто возили на прогулку мальчика-колясочника, длинноголового человечка с оттопыренными ушами — явный признак хромосомной аномалии. Я дистанционно поставил ему диагноз трисомии 8. Сейчас этого мальчика давно уже нет. Его родители продали дачу, приехали другие люди, засадили коноплёй дальние полянки.
Одолень-трава заколосилась, зацвела буйным цветом — и да, здесь раньше хорошо знали, что же нужно «настоящему индейцу». Ему нужно совсем немного и почти что ничего. Ему нужно просто «счастье для всех, даром, и чтобы никто не ушёл обиженным». Ему нужны серебряное небо и сосновый ветер, и залив, который к вечеру превращается в раскрытую двустворчатую раковину, горящую перламутровым светом, а к ночи она схлопывается и шумит, пряча в своих недрах золотой шар, тот самый, что так давно ищет бедняга Барбридж.
В академическом посёлке между лесом и заливом всё мне было в новинку: и облупившиеся перила дома Петровских, и сосны, и грядки, и крытая дощатая веранда с диваном, — о, эти пружинные диваны с лягушачьего цвета обивками, прокуренные в хлам. Лёля вела себя так, словно к моему приезду не имела никакого отношения. Увидев меня, она медленно сползла с крыльца и сунула мне свою ладонь-растопырку. Но напряжённость быстро рассеялась, Лёля улыбнулась, и я сразу почувствовал себя свободнее.
Началась обычная суета: бросьте сумку, чувствуйте себя как дома, ах нет, встаньте отсюда, пересядьте сюда, а где майонез, а курицу солили? Лёля тоже суетилась и выкрикивала, теряла чай и сахар, доставала ещё одну тарелку, взамен разбитой, о которой, впрочем, никто не сожалел. Майонез чудесным образом нашёлся: плоский пластмассовый пакет, по счастью — плотно закрытый, случайно бросили на то самое кресло, в которое меня спешно усадили, окатив со всех сторон шумным ликованием.
Лёлина сестра, пообедав, куда-то пропала, отец ушёл на свою половину. Лёля таскала туда-сюда грязную посуду, и помогать ей мне запретили. Жанна предложила посмотреть дом.
Мой приезд, кажется, отвлёк Жанну от важного дела: на большом деревянном столе, стоявшем на крытой террасе, выполнявшей роль гостиной, в беспорядке валялись кисти, карандаши, тюбики с краской, банки с грязно-бурой водой для мытья кистей и, самое главное, изрисованные набросками распахнутые альбомы, валявшиеся вперемежку с расписанными изразцами. Изразцы — это, конечно, громко сказано; правильнее было бы написать, что Жанна разрисовывала обычную
