заведомо нечего взять: прежде это казалось мне неприличным. Я помню детские ночи, когда у меня не получалось скоро заснуть, и висящая надо мной тишина обращалась в серый пересыпающийся шум, что мешал спать еще больше и постепенно становился мне жуток: он все рос и ширился, постель и всю комнату будто бы заваливало песком, я прятал голову под подушку; в одну из таких мучительных ночей я догадался, что этот шум производят книги на полке в углу спальни: все слова, что содержатся в них, начинают звучать одновременно, с одинаковой громкостью, а слышимые колебания обусловлены разницей шрифтов, которыми они напечатаны. Эта догадка успокоила меня, я стал легче засыпать; при этом книги с той полки остались как будто враждебными мне, и я ни разу не заглянул в них, когда подрос, но помню, как их звали: «Одолень-трава», «Ошибка Оноре де Бальзака», «Жизнь на грешной земле»: собственно, и без этой ночной истории у них было со мной мало шансов. Мои нынешние книги ведут себя исключительно тихо и смущают меня разве что тем, как немного я в них почерпнул; твои максфраи простояли здесь пять лет без малейшей подвижки и даже в ночь перед тем, как их должны были забрать, не пытались заставить меня передумать и никак не напоминали о себе после отъезда; пластинка
Muse – Greatest Hits, которую я выпросил у тебя
с пенсии, как подлиза внучок, и ходил слушать к тете, потому что у меня не было ни компьютера, ни проигрывателя, лежит ровно и холодно в маминой квартире; некоторый туман окружает лишь те самые твои ботинки,
dead man’s shoes, которые старики тоже отдали мне уже году в двенадцатом, но я не стал носить их сразу же, а на следующую осень не смог нигде отыскать; впрочем, в этой истории я уже ни в чем не уверен: может быть, я еще в самом начале отказался забрать у твоих эти ботинки, что, во всяком случае, скорее похоже на меня. Вещи – это вообще не мое, я не умею ни как-то удачно использовать, ни хотя бы беречь их и предпочел бы, чтобы их не было вовсе: в ком-то нищее детство воспитывает нежность, достающуюся уже тем предметам, что возникают в их взрослой жизни, но со мной вышло иначе (люди, ухаживающие за своими автомобилями на виду у остальных, кажутся мне душевнобольными: я стараюсь хотя бы не зеркалить их повадки на мойке); все же я полагаю, что это связано не столько с нашей бедностью (как мы с тобой ликовали в снегу, когда Ельцин отрекся), сколько с тем, что в моем доме не было вовсе никакой вещи с историей, к которой я бы мог прилепиться душой: разве что полуубитая дедова губная гармошка и дедово же ружье, но оба этих предмета требовали каждый своего искусства в обращении, дистанция оказывалась слишком большой (для сравнения, у тети висели темная икона Николы Угодника и часы завода Буре: с ними мог бы возникнуть другой разговор, но это был не мой дом). Ружье мы потом продали, а через год новый владелец застрелил из него жену: скучная и опасная черная вещь нанизала на себя вдобавок к десяткам вальдшнепов и уток с зауспенских болот одно немолодое женское тело, это было так просто и так отвратительно; а что стало с тем переделанным под боевые патроны газовым пистолетом, что вручил тебе в Александрове беглый папа, я не знаю: не исключено, что он по-прежнему лежит в ящике твоего письменного стола: я не забирался туда и, наверное, уже не заберусь. Кто знает, как бы оно обернулось, если бы твои решили отдать мне не ботинки, а пистолет (думаю, тут я бы не стал упираться): то, что он сейчас действительно лежит там, за стеной соседнего дома, кажется сказочным и вместе с этим сообщает призрачной жизни твоих стариков какой-то недобрый вес; или дело не в одном пистолете, а сразу во всем: то есть в том, что в ваших комнатах когда-то (может быть, совсем скоро) будут жить другие люди, как живут уже давно в той квартире, где вы жили с матерью, но здесь я не могу себе это представить: я хочу, чтобы эти комнаты оставались пустыми, чтобы все в них рассохлось, покрылось коростой и пылью, но осталось бы на своих местах; даже не для того, чтобы я мог прийти туда: пусть оно будет заперто навсегда ото всех; мне было бы достаточно знать, что никто не способен ничему здесь навредить.
В одном давнем сыром январе мы с К., возвращаясь из Питера, заехали на полдня в Новгород: по дороге погода потухла совсем, повалил мокрый снег, суши-бар вблизи от кремля, украсивший наш прошлый приезд, исчез (это было больно), и, гонимые снегом, мы осели в кафе «Веснянка», где подавали кизлярский коньяк и пирожные; чуть за полдень мы были уже совсем счастливы и выбрались наружу, чтобы обойти что успеется. Новгород и в ясный летний день способен внушить к себе тихую жалость, а в тех зарослях слякоти его голые церкви выглядели истощенными заложниками с далекой планеты, удерживаемыми здесь силой притяжения; но под коньяком я понял, что как раз эти церкви находятся на своем месте, а весь остальной город и люди здесь лишние: это они взялись неизвестно откуда и должны исчезнуть, как исчез суши-бар, а эти не всегда изящно отесанные глыбы белого вечного льда простоят до последнего, какое бы ничтожество ни окружало их прямо сейчас на наших глазах. Мы заглянули в Софию и на какие-то безлюдные выставки, а уже перед тем, как двинуть в сторону вокзала, прошлись в виду кремлевской стены мимо захлопнутых сувенирных палаток, и тогда, разглядывая вечереющие купола и башни сквозь решетку деревьев, я почувствовал, что прикасаюсь телом к чистой печали, огромной и ровной, какой еще не ощущал в жизни: все, что мы любили на этой земле, должно было остаться, а мы нет, и в этом не было ни тоски, ни обиды, ни расстройства до слез, ни досады: чистый воздух печали обнимал нас, чей поезд отходил через час с небольшим. Мы могли быть уверены, что ни круглый кремль, ни Спаса-на-Ильине, ни улица Людогоща без нас не пропадут, и пытаться назвать это ощущение каким-либо другим словом, кроме слова «печаль», было бы так же нелепо, как назвать воду плечом или небо ресницей. С ней не нужно было смиряться, она сама по себе была утешительна, хотя это последнее объяснялось, конечно, присутствием К., угадывавшей все, что мне
