О таком не говорят - Патриция Локвуд

Она с трудом вспоминала свою прежнюю жизнь, полеты сквозь голубое разреженное пространство, билеты в руке, штампы в паспорте, обворожительно острые изломы чужеземных пространств. Еще труднее было вспомнить, что она делала, когда не пребывала в разъездах. В памяти неизменно вставала одна и та же картина: как она открывает блокнот и усердно выводит на чистой странице: «о боже, молот тора символизировал мужской член», – с ощущением невероятного удовлетворения от хорошо выполненной работы.

Сквозь мембрану белой больничной стены она ощущала пульс жизни, продолжавшейся без нее, грандиозные споры о том, можно ли говорить фразу «умственно отсталый» в подкасте. Она прижала ладонь к белой стене, и сердце билось ритмично и ровно, как и положено крепкому здоровому сердцу. Но ее уже не было в этом теле.

я была с вами, я ощущала свою сопричастность, пока

В палисаднике у соседей стоял бетонный гусь, которого наряжали по случаю, по погоде или по прихоти: желтый плащ с капюшоном в дождливые дни, корзинка с крашеными яйцами на Пасху, миниатюрная спортивная фуфайка в игровой день. Она сделала пост об этом гусе, просто чтобы обозначить в портале, что она еще жива, и ей позвонил журналист сетевого издания – хотел взять у нее интервью для душевной, оптимистической публикации, которая даст людям повод отвлечься от новостей. «Этот гусь подготовлен на все случаи жизни, – не без пафоса проговорила она, расхаживая взад-вперед по пятачку для курящих перед входом с больницу, со стаканчиком кофе в руке. – У него есть наряды на каждый день, на каждый праздник в календаре». Но, когда журналист задал вопрос, что она делает в Огайо, она потеряла дар речи, все симпатичные крошечные одежки для облачения языка разом исчезли, потому что… как ты нарядишь гуся для такого?

В приемной ОРИТН, отделения реанимации и интенсивной терапии новорожденных, стоит телевизор, и в телевизоре говорят, что диктатор все-таки перегнул палку. На следующий день в телевизоре говорят, что нет, все-таки не перегнул – на самом деле такого понятия как «перегнуть палку» больше не существует.

Чей-то отец в патриотично-региональном камуфляжном костюме переключился с новостей на «Древних пришельцев», где выдвигали гипотезу, что смерть была прозвана Мрачным Жнецом в эпоху Средневековья, когда пришельцы из космоса заражали наши зерновые поля патогенными микроорганизмами. Мужчина смотрел на экран. Она украдкой за ним наблюдала. Некая незримая стрелка у него на лице неуклонно сдвигалась с «Возможно» на «Вполне убедительно» и «Я умру за эту веру», – что было бы странно, если не знать о неистовом писке аппаратов жизнеобеспечения, к которым подключена его дочь.

В ОРИТН был младенец по имени Бо, он плакал, когда оставался один, и смеялся, когда рядом с ним кто-то был. Каждый день медсестра приносила Бо зеркальце, он смотрел на свое отражение и громко смеялся, пока это действительно не начинало казаться смешным – несообразность, почти нереальность происходящего, тот факт, что они здесь все вместе. Где наш Бо? Вот наш Бо. Вот он, наш маленький Бо.

Мама Бо называла его «зонд для питания чизбургером». Такие мелочи очень важны: когда твой ребенок питается через зонд, надо называть его чизбургером, потому что иначе придется признать, что зонд для питания все-таки победил.

Муж приехал к ней на выходные и оказался физически неспособен выдерживать в ОРИТН больше одного часа. «Я и не подозревал, как крепко все завязано на ребенке, – угрюмо проговорил он, слово ХВАТИТ! виднелось под самой линией роста его волос. – Чтобы тебя успокоить, чтобы создать ощущение, будто в мире снаружи не происходит ничего плохого. А тут их целое отделение… у тебя нет ни единого шанса».

«Дискриминация инвалидов, – сказал муж, впервые столкнувшись с этой концепцией. – Получается, Моби Дик… дискриминировал… капитана Ахава?»

«Нет, – сказал она, схватившись за голову. – Нет. Нет. Нет. Нет».

Он никогда не умел разбираться в таких вещах. Например, он был уверен, что дискриминация женщин – это когда «кто-то обидел Мэри Тайлер Мур».

«Я знаю одно, – сказал он ей, интуитивно пристроив малышку на сгибе локтя, чтобы уровень кислорода в ее крови поднялся, синий, как море, до 98 процентов. – Ты никогда больше не назовешь меня папочкой».

В галерее ее фотосервиса среди фотографий малышки, где та почти улыбалась, затесалась фотка голой женской задницы, разрисованной, как лицо оголтелого джаггало. «Смотрите. Смотрите, какая она красавица. Какое умное у нее личико», – говорила она совершеннейшим незнакомцам, быстро пролистывая фотографию разрисованной женской задницы.

Сердце росло. Было больно, когда оно рвалось за пределы, положенные природой. Оно пыталось идти по путям, уводящим в необозримую даль. Оно пыталось не знать.

Глядя на малышку, она иногда проникалась уверенностью, что все хорошо и всегда будет хорошо, что они вместе живут на планете, где все младенцы такие, и это нормально. А потом она возвращалась на Землю, прижимая малышку к себе, и задыхалась от боли, когда крохотное нежное тельце вдруг превращалось в кучу смешавшихся остроконечных кусочков мозаики где-то в глубинах ее живота, и ей надо было сложить их вместе, сложить их вместе – не останавливаясь ни на миг, сквозь волны боли, плескавшиеся в животе, – собрать картинку с изображением синего моря.

Чего мы вправе ожидать от жизни? Каковы были условия договора? Что именно нам обещали политики? Что именно говорили агенты по недвижимости, когда расписывали все достоинства прекрасного дома бытия? Можно ли подать в суд? Мы обязательно подадим в суд! Можно ли раскрыть их обман? Мы непременно раскроем обман! Можно ли… можно ли выложить пост?

Держа малышку на руках, ее папа потел от паники – он что, никогда в жизни не держал на руках младенца?! – и минут через пять с облегчением вернул ей спеленутый сверток. «У тебя на руках она выглядит такой счастливой, – сказал он. – Не то что у меня». Она знала, что он скажет дальше: ты, душенька, просто создана для материнства, тебе давно бы пора завести малыша, – но он сделал ей знатный подарок, он не стал ничего говорить. Не в этот раз. «Я тебе покажу, что она любит», – сказала она, поднесла телефон к уху малышки и включила «Музыку для аэропортов», музыку, что металась, как птица, из одного конца зала прилетов в другой.

«Она знает одно: как быть собой», – вновь и вновь повторяли они друг другу. Все остальное – только их собственные представления о том, как должны действовать тело и разум. Когда на той, первой, встрече невролог сказала, что малышка, возможно, научится считать до трех, она с трудом удержалась, чтобы не перевернуть на нее стол, потому что… кому