Валентин Иванов - Златая цепь времен
Автору что-то, кажется, известно об указанной тенденции времени царя Алексея. Но пользуется он услышанным по-своему, упрощенно.
Пусть В. З. считает возможным трактовать экономику без знакомства с ней, пусть он пренебрегает общим фоном эпохи, пусть не замечает, что правительство царя Алексея, не имея организованного аппарата подавления, как в Европе, легкомысленно взялось за соляной налог, как позже, — за денежную реформу. Пусть. Но он, пользуясь старинным выражением, не знает, «какой рукой крестятся».
(Откуда же, например, «в середине зимы» на московских улицах берутся «грязные ямы»? И никто не видывал, чтоб зимнего улова замороженную рыбу возили в бочонках! Что же касается «ранних обеден», то они в старину, и не столь удаленную, начинались между пятью и шестью часами утра, то есть зимой проходили в темноте, не так, как у автора.)
Прошу поверить на слово, что разбор любой страницы повести по части нелепиц дает такой же улов, как черпак в рыбном садке…
Возвращаясь к тому, с чего начал, — к пардальянам, — я обязан воздать должное Мишелю Зэвако с его литературными соумышленниками. При явном ремесленничестве за свой кусок хлеба, Зэвако знал, «какой рукой крестятся». Его нелепицы были почти лепы, в нос не били, а если и били, то не слишком. Если же вообразить наивно-девственного читателя, принимавшего зэвакинские курбеты за истиннейшую истину, то что ж выносил он? Будь героем на каждом шагу, оборони слабого во имя чести, бей всяческих угнетателей… Не так уж плохо и для нашего дня. «Юманите», во всяком случае, не опасается подносить пардальянов французским рабочим. Была все ж в зэвакинской залихватности искра художника.
По этому поводу, пусть это будет «из пушки по воробьям», приведу кусочек из письма А. К. Толстого, от 11.01.1870 года:
«Художественное произведение… ненамеренно доказывает все истины гораздо лучше, нежели это могут сделать те, что садятся за письменный стол с намерением их доказать посредством художественного произведения».
Странно все ж получается. В наши годы всеобщей грамотности, почти уж всеобщего среднего образования и необычайно расширенного и все расширяющегося высшего образования неужто писателю можно быть без образования?
Памятку, что ли, издали бы для нас, пишущих? К примеру, коль ты говоришь о законе, то этот закон изучи, да и вообще прихвати юриспруденции; кузнеца тронул — не нарвись на молотобойца. И так далее.
А как быть с Историей? Ну, хорошо, пусть Вольтер, как идеалист, уподоблял ее мертвому телу, которому каждый может придать любое положение. Но ведь мы-то который уж десяток лет клянемся материализмом!
Для идеалиста прошлое, история существует только в человеческом сегодняшнем сознании, куда позволительно набивать все, что угодно. Но ведь для нас-то даже сознание есть материальный продукт прогрессивного исторического процесса.
Что же сказать об исторической повести В. З.? Ни одного хорошего слова.
*
«Слово после казни» — не роман, а подвергшееся литературной обработке повествование об испытанном автором в Германии во время войны. Вещь документальная. Шестнадцатилетним юношей автор был вывезен с Украины в Германию на работы. За первые тринадцать месяцев он совершил шесть неудачных побегов, побывал в тюрьмах Лейпцига, Берлина, Гинденбурга, Бойтена, с которой начинается рассказ. Из тюрьмы последнего города его посылают работать в шахту. Он вновь бежит. Тюрьма в Кракове и смертный приговор с заменой вечной каторгой. Концлагерь в Мысловицах. Затем — Освенцим[15].
О чем рассказывает Бойко? В чем суть его книги? По-моему, именно об этой сути ярче всего скажут исторические источники. Ниже я цитирую несколько высказываний Гитлера, в тот же день попадавшие в «Военный дневник Ф. Гальдера», начальника генштаба сухопутной армии Германии (Воениздат, 1968 — 1971).
ВО ВРЕМЯ НАПАДЕНИЯ НА ПОЛЬШУ
18.10.39 г. Не допустить, чтобы польская интеллигенция стала новым руководящим слоем. Низкий жизненный уровень должен быть сохранен. Дешевые рабы… Добиваться дезорганизации экономики.
19.10.39 г. Чистка: евреи, интеллигенция, духовенство, дворянство.
20.10.39 г. Католическое духовенство. В настоящее время невозможно лишить его влияния на польское население.
ПЕРЕД НАПАДЕНИЕМ НА СССР
5.12.40 г. Цель операции — уничтожить жизненную силу России. Не должно оставаться никаких политических образований, способных к возрождению. Русский человек — неполноценен.
17.03.41 г. Мы должны создать свободные от коммунизма республики. Интеллигенция должна быть уничтожена. Руководящий аппарат русского государства должен быть сломлен. В Великороссии необходимо применить жесточайший террор.
30.03.41 г. На Востоке сама жестокость — благо для будущего.
ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ С СССР
29.06.41 г. …русские повсюду сражаются до последнего человека. Лишь местами они сдаются в плен.
8.07.42 г. Непоколебимо решение фюрера сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов. Это будет «народное бедствие, которое лишит центров не только большевизм, но и московитов (русских) вообще».
Замечу, как ясно обнаруживается демагогичность нацистского антикоммунизма: и буржуазную Польшу, и коммунистический СССР ждет одинаковое национальное уничтожение, обе страны одинаково обезглавливаются для превращения народов в население, а населения — в рабов.
Я считаю, что, приводя цитаты и рассуждая по поводу них, я нисколько не уклонялся от книги В. Бойко. Именно в том и дело, что «Слово после казни» показывает воплощение приводимых цитат и речений.
Книга В. Бойко — не спор о теориях. И не правдоподобный вымысел. Это отчет о детальном исследовании германского национал-социализма, отчет об опытном исследовании, которое автор был вынужден провести самолично. Он, наделенный дарами памяти и рассказа, случайно остался в живых, один из сотен и, может быть, единственный, на долю которого досталось так много.
Я знаком с русскими и несколькими французскими романами на тему о немецких концлагерях. При всем таланте некоторых авторов, «Слово после казни» стоит значительно выше.
В числе не столь многих русских воспоминаний узников немецких концлагерей «Слово после казни» занимает, по-моему, выдающееся место.
Я считаю, что русский читатель должен и имеет право получить эту книгу. Эта книга останется живой долго, очень долго. Даже когда пройдет много времени, когда смягчатся воспоминания и прошлое станет историей. Свидетельства, подобные книге В. Бойко, сохраняют постоянную высокую ценность. Их разыскивают историки, писатели. И очень многие простые читатели, которые хотят услышать голос, живой голос отошедшего времени.
*
Этот роман есть настоящее литературное произведение, плод мысли не подмастерья, а мастера, знающего, что он хочет сказать, владеющего своими средствами выражения. Роман Д. Б.[16] имеет право на жизнь, и последующие мои соображения — не навязывание чего-либо автору, а мои личные мнения и ощущения, вызванные чтением романа.
О ЯЗЫКЕ. Меня самого тоже увлекает стилизация речи под старину, и она мне дается легко — берешь некий настрой, и речь вяжется как бы сама, пишешь с увлеченьем, с удовольствием. Конечно, исторический роман как бы обязан дать читателю ощущение удаленности во времени, но как, какой мерой? Ведь одновременно тот же роман должен дать читателю возможность сопереживаний, поэтому его героям не следует превращаться в музейные экспонаты. Личный опыт отвратил меня от увлечения стилизацией. Как бы ни тонко, как бы ни осторожно я отходил от нынешней литературной речи в сторону древней, как бы точно ни вводил я элементы древней речи в мое повествование, язык его будет в сущности испорченным русским языком. И герои мои, пользующиеся таким испорченным языком, будут снижены как личности.
Мне приходилось, бывать в дальних углах, где ярко сохранялись особенности местной и старинной речи, в том числе и «цокающей». Коротенькие дни затруднений уха — и препятствие исчезало полностью, особенности речи становились незаметными, оставалось же действительно нужное и единственно существенное: общение личности с личностью. И в воспоминаниях оседали не особенные, старинные либо местные слова и акценты, а смысл, суть, людская сущность. Но ведь это тогда, когда живешь с людьми, беседуешь с ними, ибо общенье не ограничено одними звуками речи. Совсем иное, когда эти звуки изображены буквами в чуждых глазу сочетаньях — люди «отстраняются», отдаляются, «чужеют».
Я думаю, что в историческом художественном произведении следует избегать новых слов, особенно иностранных, как план, горизонт, избегать таких оборотов, как «властью судебной», «слухи о войне начались», «язык другой» (язык в смысле речь), «налогами не давили» или «организовываться».
