Наум Фогель - Капитан флагмана
- А ведь это все можно изменить, - сказал Шарыгин. - Этот груз в общем легко сбрасывается.
- Тебе приходилось когда-нибудь летать? Не на самолете, во сне? В этом - что-то захватывающее. Нет большей радости, чем ощущение полета.
- Полет, - раздумчиво произнес Шарыгин, - летать... взлетать... взлетать высоко... У многих это мечта жизни. А другие предпочитают ходить по грешной земле.
- Лицемеры или неудачники, - сказала Волошина. - Это они придумали философию преимущества рядового солдата. "Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом".
- Я совсем иначе трактовал эти строки, но неважно: кому-то же надо быть рядовым.
- Надо, - согласилась Волошина. - Не может быть такого, чтобы все начальники. Начальников всегда меньше... и всегда это - элита. Вчера по телевидению передавали симфонический концерт. В оркестре не меньше ста человек. Оператор показывает музыкантов - то группами, то в одиночку - и дирижера. Музыкантов и опять дирижера: в профиль, слева, справа, только руки, только глаза. И знаешь, как оно отличается от других - лицо дирижера? В оркестре просто лица: одни сосредоточенные, другие вдумчивые, третьи равнодушные, даже туповатые как будто. А дирижер... Боже мой, как он был прекрасен! Сколько одухотворенности! Сколько страсти! Смотришь и начинаешь понимать, что оркестр сам по себе не существует. Он как бы продолжение дирижера, его рук, мыслей, чувств. А глаза! В них какая-то одержимость восторг, боль, радость. Все в одно и то же время. И вот руководитель - это как дирижер.
- Понятно, - кивнул Шарыгин. - Только не надо никому говорить этого. Поделилась со мной, и ладно.
Она рассмеялась:
- Я ведь не дура. Это я только тебе. А для других... Для других я скромная труженица, которая тяготится своим положением и согласна хоть сейчас на обыкновенную работу, простым солдатом, которому и море по колено, которому, как в песне поется, "сам черт не брат".
- А что она тебе дает - власть? - помолчав, спросил Шарыгин.
- Я могу сделать человека счастливым. Но в моих силах и сделать его несчастным.
- Какая же это радость - делать человека несчастным? Нет более тяжкого удела, чем вершить зло.
- Это если близкому. А если врагу?
- Откуда они у тебя - враги?
- У меня есть идея - какой-нибудь план, замысел. Мне надо превратить его в жизнь. И вот одни помогают мне, другие, наоборот, мешают. Тот, кто мешает, - враг. И мне надо или перетянуть его на свою сторону, или сломить. Третьего не дано.
- И много у тебя таких врагов? - спросил Шарыгин, стряхивая пепел с папиросы.
- Много, - не замечая иронического тона Шарыгина, ответила Волошина. И они ненавидят меня, готовы уничтожить, но не могут. В этом их несчастье. Понимаешь, я чувствую, как они ненавидят меня. Но внешне ничем не выдают своей ненависти. Многие умеют держать себя независимо, как твой шеф, например, или Остап Филиппович. Эти заслуживают уважения. А другие пресмыкаются, и они противны. Даже когда говоришь им неприятности - они улыбаются. Порой предлагаешь им явно противоречащее их совести, а они поддакивают, хоть внутри у них все протестует. Это хуже, чем ползать на коленях. И знаешь, что самое интересное в этом?
- Что? - спросил Шарыгин. Он бросил окурок в пепельницу и снова потянулся за папиросой.
- Что они не хотят самим себе признаться в том, что пресмыкаются.
- Допустим, - сказал Шарыгин, - но откуда оно идет, это пресмыкание?
- Трусость. Они бы рады показать себя, но знают, что опасно, и потому маскируются угодничеством.
- Мне кажется, что "дирижер" более характерно для мужчин, нежели для женщин.
Людмила Владиславовна посмотрела на него с выражением жалости, смешанной с чувством превосходства и беззлобной насмешки.
- Что вы, мужчины, знаете о нас?.. В каждой женщине дремлет, если хочешь знать, властелин мира - смелый, решительный, суровый и в то же время очень ласковый и нежный.
- Мне в каждой женщине хочется видеть только нежное, хрупкое и покорное.
- Ты настоящий мужчина, - сказала Людмила Владиславовна и посмотрела на него своими чуть прищуренными и без того темными, а сейчас еще более потемневшими глазами. Мне кажется, - продолжала она, - что только настоящий мужчина хочет видеть в женщине, особенно любимой, прежде всего рабыню покорную, безропотную.
Она рассмеялась.
- Чему ты? - спросил Шарыгин.
- Как часто мы прикидываемся такими - покорными и безропотными. Знаешь, почему женщина всегда сильнее? Потому, что она ко всему еще немного артистка.
- Среди мужчин тоже встречаются артисты, - заметил Шарыгин.
- В том-то и дело, что встречаются, а женщины как правило артистки. Она может играть лучше или хуже, но всегда играет.
- У тебя бывает страх? - спросил он.
- Это естественное чувство, - ответила Волошина. - Оно у каждого. Ведь и надо мною старшие, но я умею с ними ладить. И потом - я красива. Красота это открытое рекомендательное письмо: у нас еще много джентльменов, которые не могут позволить себе обидеть женщину. Бунчужный, например. А ты разве мог бы отказать мне в чем-нибудь или обидеть?
- Я? - улыбнулся Шарыгин. - Я не в счет, потому что люблю тебя. А вот Багрий? Или Чумаченко? Что-то не замечал страха у них перед тобой, хотя ты явно не жалуешь их.
- Чумаченко? - переспросила Волошина. - Он крепко держится. С Ватажковым на "ты". Но если только он пошатнется... Я свалю его. Он мне мешает.
- А Багрий?
- Багрий? - Глаза ее сузились, и между бровями появились две складки. Ты заметил, как он смотрит на меня? Мне кажется, я нравлюсь ему. Нет, он мне далеко не враг, и все же ему придется уйти. Тарас Игнатьевич всегда говорит: "Старики не должны путаться под ногами у молодежи. Они должны помогать, быть наставниками. Теорию и практику двигать вперед должны молодые".
"Она как приводной ремень, - с тоской подумал Шарыгин. - Приводной ремень. Кто-то соединил колесо трансмиссии со шкивом генератора, и машина вертится, дает ток. Когда пас начинает проскальзывать, приходит мастер и подсыпает канифоли, и опять все идет как следует. Без этого ремня конечно же не обойтись. Но как ужасно быть всего-навсего приводным ремнем. А она именно такая. И весь ужас в том, что она не понимает этого".
Людмила Владиславовна встала, подошла к окну, постояла немного молча, потом сказала, будто продолжая вслух начатую мысленно фразу:
- Я же знаю, ты справишься. Не хуже его справишься.
- Справлюсь, - согласился Шарыгин. Он поднялся и стал ходить по комнате. Одна половица около серванта чуть прогибалась, и, когда он ступал на нее, хрустальные вазочки и фарфоровые безделушки жалобно позванивали.
- Не ходи, пожалуйста, - попросила она. - Эта половица просто выводит из себя.
Шарыгин остановился у нее за спиной, положил руки на плечи, привлекая к себе:
- Я конечно же справлюсь. Но существует справедливость? Или мы ее уничтожили?
- Конечно, существует, - ответила она. - И во имя этой справедливости я хочу, чтобы он ушел. Если бы ты захотел, ты бы уже давно мог получить место заведующего отделением в любой больнице даже в порядке самого строгого конкурса.
- Мог бы, - согласился он. - Конечно, мог бы. Но это было бы по-честному. Когда побеждаешь в открытом бою, испытываешь гордость, а если вот так...
- Я не хочу, чтобы ты уходил от нас. Не хочу!
- Милая моя, - он сжал ее плечи. - Согласись, что это неблаговидное использование своих возможностей, или, как иначе говорят, своего служебного положения. И так нельзя.
- Во имя любви все можно. Все!
- Даже подлость? - спросил он тихо.
- Если ты еще раз произнесешь это слово, мы поссоримся, - сказала она со злостью.
Он помолчал, вернулся к столу.
- Сейчас люди живут долго, - сказала она, когда молчанье стало нестерпимым. - Он может продержаться еще и десять лет, даже пятнадцать. Ты ведь не будешь столько ждать?
- Не буду, - произнес он тихо и спокойно.
- Вот видишь. Я буду говорить не как влюбленная женщина, а как рачительная хозяйка: нам невыгодно терять такого специалиста, как ты. Это не только мое мнение, это и мнение тех, кто стоит повыше.
- Знаю. И все же я предпочел бы, чтобы это произошло как-то иначе.
- Мне всегда нравилось твое благородство. Конечно, лучше всего, чтобы он сам ушел. И сегодня я постаралась, чтобы он понял это.
Солнце клонилось к западу. Небольшое облако наползло на него, и от этого в комнате потемнело. Шарыгину показалось, что наступившая тишина таинственным образом связана с этими сумерками.
- Конечно, лучше, если бы он сам, - нарушила тишину Волошина. - И еще хорошо бы ему остаться у нас консультантом. Мы бы ему все условия создали.
- Он не согласится, - сказал Шарыгин. - Ведь ты на его месте не согласилась бы?
- Я - другое дело. Впрочем, если бы мне было столько, сколько ему...
- Андрей Григорьевич говорит: старикам легче рассуждать о том, что бы они сделали, будучи на нашем месте, - сказал Шарыгин. - Они знают, что такое молодость. А мы о старости судим по книгам да по рассказам.
