Роман Антропов - Герцогиня и «конюх»
Ягужинский отрицательно покачал головой.
– Очень уж вы мудрено, господа дипломаты, объясняетесь! – с досадой вырвалось у него.
– А между тем нет ничего более легкого, как понять эту премудрость. Вы лично ничего не имеете против избрания императрицей Анны Иоанновны?
– Ровно ничего.
– Так вот вы и не мешайте, чтобы ее выбрали…
– А дальше-то что будет? – затопал ногами пылкий Ягужинский.
– Понюхайте, это успокаивает нервы, – с тонкой усмешкой опять протянул Остерман табакерку. – Вы спрашиваете, что тогда будет? Да то самое, чего вы добиваетесь:, абсолютное самодержавие, которое сосредоточится в руках Анны Иоанновны. Я вижу опять облако изумления на вашем лице? Как же вы, Ягужинский, не понимаете? Ведь императрицу с ограниченной властью, вернее – совсем безвластную, выберут… кто? – одни верховники, в числе коих состою и я. Прекрасно! Но, скажите, разве вся Россия состоит только из членов Верховного тайного совета? А о народе, о духовенстве, о «шляхетстве»[48] – дворянстве – и, главное, о войске вы забыли? Задавались ли вы вопросом: как они взглянут на действия верховников?..
Теперь Ягужинский начал кое-что понимать. Он сел против Остермана и, не спуская взора с его лица, произнес:
– Так, так! Как будто я начинаю понимать вас!
– Давно бы пора! Итак, императрицу ограничили. Тогда вы и другие обращаетесь ко всем сословиям России и, повторяю, главное – к войску: «Братцы, караул! Смотрите, православные, что поделали с нашей царицей эти жадные, корыстолюбивые бояре-князья! Они, дав ей корону, лишили ее власти, исконного самодержавия. Неужели вам любо, чтобы вами правили они, а не помазанница Божия – государыня? Ведь они только о своем кармане будут думать, тогда как самодержавная императрица – наша матушка, настоящая печальница о всей православной Руси». И когда вы скажете это всей России – все «ограничения» падут сами собой.
Ягужинский вскочил и заорал громовым голосом:
– Ура! Теперь я понимаю ваш гениальный план, Остерман! Вы – самый умный, самый великий человек!
И, не будучи в силах сдержать свой восторг, Ягужинский сжал Остермана в своих медвежьих объятиях.
– Ох! – простонал великий дипломат. – Честное слово, мой друг, вы рискуете потерять во мне мудрого советника, так как задушите меня! Фу-у! Пустите. Экая у вас медвежья сила!!
– Я… я сейчас пошлю письмо Анне Иоанновне! – продолжал неистовствовать Ягужинский. – Как вы думаете: ведь надо предупредить ее?
– Это не мешает, – серьезно ответил Остерман.
– Отлично! Позвольте мне здесь, на вашем столе, написать письмо будущей монархине.
– Пожалуйста.
Ягужинский стал быстро, нервно писать: «Ваше Высочество! Император скончался. Есть полная надежда, что преемницей его станете Вы. Но всесильная партия Голицыных желает с тем выбрать Вас, чтобы власть Вашу царскую ограничить, а себе ее в руки забрать. Но не унывайте, Ваше Высочество, поелику многих имеете Вы преданных себе! Мы повернем дело иначе и возвратим Вам все, что от нас попытаются скрасть. Ваш покорный, нижайший слуга Ягужинский».
– Так будет хорошо? – спросил он Остермана.
– Отлично. Но торопитесь скорее отправить гонца к ее высочеству, – ответил Остерман.
– Почему надо торопиться?
– Потому что нет сомнения в том, что они поспешат отрезать Москву от Митавы, дабы держать Анну Иоанновну в полнейшем неведении того, что здесь происходит.
– Вы правы, как и всегда, дорогой господин Остерман! – взволнованно воскликнул Ягужинский.
Лишь только закрылась дверь за ним, как из-за портьеры вышел Бирон и изумленно спросил:
– Неужели Москва действительно отрезана от Митавы?
– Безусловно! Я уже получил донесение об этом. Получит ли Анна Иоанновна пылкое послание этого пламенного монархиста, – и для нее, и для нас это не важно. Но важно и необходимо, чтобы от нас-то она получила инструкции. Поэтому вслед за гонцом Ягужинского должен мчаться наш.
– Кто же поедет?
– Вы.
– Я? – удивленно воскликнул Бирон. – А как же здесь?
– Вам делать теперь здесь нечего, ваше место около Анны Иоанновны. Вы все слышали, все знаете. Объясните, растолкуйте ей политическое значение настоящего острого момента, – спокойно сказал Остерман. – От меня передайте ей вот эту записку.
Остерман написал:
«Доверяйтесь мне, Ваше Высочество. Принимайте все условия, сколь бы они ни были унизительны. Остерман».
– Вот, Бирон, – сказал он, подавая «конюху» письмо. – Я надеюсь, что Анна Иоанновна поверит мне. До сих пор Остерман еще никогда не бросал своих слов на ветер.
Бирон взял и поцеловал записку, после чего воскликнул:
– Остерман, только теперь я вполне уверен, что Анна сделается императрицей! Раз вы написали это – все кончено. Но как же я прорвусь сквозь кордоны застав?
– А вот как… – И Остерман стал подробно посвящать Бирона в свой хитроумный план.
VIII. «Заколдованный сон»
Страшная снежная буря при двадцатипятиградусном морозе злобно выла и ревела над Москвой. Это была такая ледяная завируха, какой первопрестольная и не помнила. Суеверным москвичам в завывании ветра чудилось похоронное пение по скончавшемуся от «черной смерти» императору.
Было около часа ночи, когда к заставе, охраняемой часовыми с ружьями, подъехала крытая повозка-сани.
– Стой! – послышался сквозь завывание ветра грозный окрик часового. – Кто едет?
Кибитка покорно остановилась перед сверкнувшим штыком, из нее не торопясь, спокойно вышел человек, закутанный в огромную меховую шубу.
– Ты часовой? – спросил он ломаным языком.
– Да, часовой, – довольно грубо ответил страж.
– Где твое начальство? Где господин сержант? – резко спросил проезжающий.
– Там они! – указал часовой на освещенные окна небольшого каменного домика.
Проезжий направился туда, но часовой и тут преградил ему дорогу.
– А вы кто будете? Я не могу пропустить вас туда, – решительно заявил он.
– Я – кто? Я, любезный, придворный доктор и приехал к твоему начальству по распоряжению его сиятельства князя Голицына.
Часовой подтянулся.
– Коли так…
Незнакомец (это был Бирон) отстранил часового и вошел в караульную.
Тут было нестерпимо жарко, пахло добрым кнастером и вином. За небольшим столом сидели трое офицеров в расстегнутых мундирах. Они весело хохотали и опорожняли стаканы с вином.
– Что вам угодно? – увидев Бирона, вскочил старший из них, наскоро застегивая мундир. – С кем имею честь?
– Я доктор Эйхенвальд, господа офицеры, а явился я к вам потому, что мне надо произвести дезинфекцию… Вам ведь известно, от какой болезни изволил скончаться государь император?
«Доктор» при слове «император» почтительно снял свою меховую шапку.
– Разумеется, мы знаем, господин доктор: от черной оспы, – в один голос ответили караульные офицеры.
– Так вот, ввиду того, что это болезнь очень заразная и может не только распространиться по всей Москве, но и выйти за ее пределы, мне начальствующими лицами приказано обеззаразить все заставы. Я полагаю, что вы будете сами рады этому, так как кому же приятно умереть в столь цветущем, как ваш, возрасте от страшной черной болезни?..
– Черт возьми, это – правда! – воскликнул один из офицеров. – Брр! Что может быть отвратительнее такой гадости?
Бирон потирал руки от холода.
– Итак, я сейчас приступлю… Но я так замерз, что у меня не действуют руки! – воскликнул он.
– Так не угодно ли, господин доктор, стаканчик винца? – обступили Бирона офицеры.
– С удовольствием! Вы думаете, что мы – доктора-немцы – только одни лекарства употребляем вовнутрь? О, нет!.. Что может быть лучшего, как стакан-другой вина?!
Эти слова были встречены криками одобрения. «Доктору» налили огромный стакан токайского, и он выпил его с наслаждением.
– Молодец, доктор! Умеете пить! – захлопали в ладоши полупьяные офицеры.
– Ну а теперь за работу! – Бирон вынул большую бутылку из кармана шубы и маленький «распылятор». – А где тот часовой, который стоит у заставы? Позовите, господа, и его. Пусть и он избежит опасности заразы.
Один из офицеров вскоре привел часового.
– Я буду опрыскивать каждого по отдельности, – сообщил Бирон. – Не беспокойтесь: эта жидкость не ядовита; она не испортит ваших мундиров.
«Доктор» Бирон стал поочередно переходить от одного офицера к другому, обильно опрыскивая их таинственной жидкостью. Незаметно он выплескивал большое количество ее на полы мундиров офицеров.
Лицо часового, дожидавшегося своей очереди, выражало страх. Он был убежден в глубине души, что эта самая жидкость и есть та страшная зараза, от которой может приключиться смерть.
– Ну и тебя теперь опрыснем! – улыбнулся «доктор» и стал обливать часового огромной струей.
Какой-то особенно противный, удушливо-сладкий запах распространился по комнате.
– Я думал, что пахнуть будет хуже! – воскликнул один офицер.
