Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
Очень красиво построена мощная силовая станция ЗаГЭС с её монументом В.И. Ленину на скале среди Куры. Впервые человек в пиджаке, отлитый из бронзы, действительно монументален и заставляет забыть о классической традиции скульптуры. Художник очень удачно, на мой взгляд, воспроизвёл знакомый властный жест руки Ильича, — жест, которым он, Ленин, указывает на бешеную силу течения Куры.
В Коджорах, на дачах тифлисских богачей — лагеря пионеров, дома отдыха, детские дома. Детей там, вероятно, более тысячи. Коджоры цвели и сверкали знамёнами, медью оркестров. Там был, кажется, съезд учительниц, и часа три мы слушали великолепное исполнение ими народных песен Грузии. Особенно мастерски пели две девицы, одна — блондинка с огромными весёлыми глазами и прекрасным, неистощимым голосом, человек исключительно талантливый, так же как её подруга, тоже искусная и неутомимая певица. Трогательно было задушевное гостеприимство учительниц, их простота и милая гордость волнующей красотой песен своего народа. Группы девушек и детей в саду, на пригорке, под ветвями старых деревьев, в сети солнечных лент напомнили мне лирическую красоту персидских миниатюр.
После этого — интереснейшая беседа с рабкорами в каком-то саду; здесь, в Тифлисе, беседа приняла характер горячего спора по вопросу о «самокритике». Убеждённым сторонником беспощадного обличения ошибок власти, недостатков её аппарата выступил рабкор — кажется, железнодорожник, человек средних лет, с лицом вояки, смелой речью, — человек, который хорошо видит сложную путаницу старого и нового. Он, должно быть, много претерпел на своём веку, немало подумал и знает людей, — это чувствовалось в каждом его слове. Он говорил:
— Надо, главное, чтоб молодёжь всё видела, всё знала, видела бы, что мы друг с другом не миндальничаем, не гуманничаем.
Ему возразили из толпы:
— Ты меня сначала научи, как мне себя держать, а когда научишь, тогда и ругай.
— Вас — десять лет учат, а — какой вы пример молодёжи? Как живёте?
Он произнёс небольшую, очень горячую речь о различных уродствах быта.
— Где тут новое-то, где? — обличительно покрикивал он.
В мою очередь, я, между прочим, сказал:
— Подумайте, сколько ума, сколько энергии мы тратим на то, чтоб рассказать и доказать людям, как они плохи, и представьте, что вся эта энергия тратится на то, чтоб объяснить людям, чем они хороши.
— Как? — спросил он. — Нуте-ка, повторите про энергию!
И, когда я повторил, он, тряхнув головой, усмехаясь, заговорил:
— Это, конечно, верно, дурное мы друг в друге охоче подмечаем, даже и с радостью. Это, конечно, глупость! Однако, товарищ, и это вопроса не решает: на чём полезнее учиться — на плохом или на хорошем? Письма ваши рабкорам читал я, ну, неубедительно всё-таки, уж как хотите! Нет, мы должны без пощады…
А за спиной у меня кто-то вполголоса торопливо и оживлённо рассказывал:
— Ругал он её, ругал, а она всё молчит и вдруг спрашивает: «Неужто за четыре года жизни ничего хорошего не нашёл ты во мне и ничего доброго не видел от меня?» Так он мне потом говорит: «Прямо с ног сбила она меня этими словами, чёрт! Замолчал я, а потом и смешно и даже совестно стало…»
Из толпы кричат:
— Вы, товарищ Горький, напишите нам книгу о хорошем и плохом…
Природа не наградила меня способностями оратора, и каждый раз, читая стенограммы публичных моих речей, я со стыдом убеждаюсь в их бессвязности. А вот такие беседы, когда каждый спрашивает о чём хочет и говорит мне всё, что ему угодно, — эти беседы — дело новое для меня, — много дали мне, многому научили. Огромное и глубокое наслаждение — наблюдать за игрою сотен разнообразных лиц, сотен пар разноречивых глаз, следить, как вспыхивает в них сочувствие или недоверие, дружеская улыбка или блеск насмешки, а иногда разгорается и огонёк вражды. Большая радость воочию убедиться в том, что люди заново живут, по-новому начинают думать и чувствовать. Убеждаешься в этом каждый раз, когда от живого искреннего слова вспыхивает яркий интерес и даёт тебе знать, что ты нужен, полезен. Много нового накопилось в людях, но нет ещё у них времени воплотить свои чувства и мысли в свои слова с достаточной ясностью и точностью.
Из беседы в великолепном доме грузинских литераторов по вопросу об издании журнала «Наши достижения» и альманахов, посвящённых национальным литературам, я не вынес определённого впечатления. Ярким моментом её была опасливая речь одного из молодых писателей, он её начал словами:
«Горький хочет перевести нас на смертельный ток».
Я хочу думать, что этот отзвук недоверия, а может быть, и вражды, всемерно и вполне объясняется грубейшим давлением старой, царской власти на культуру «нацменьшинств». Но всё же странно было слышать запоздалое эхо старины в те дни, когда так свободно и быстро развиваются национальные культуры даже маленьких поволжских племён, которые лишь несколько лет тому назад получили письменность, а сегодня уже издают газеты и книги на своих родных языках, организуют нацмузеи, консерватории. Вот предо мной сборник «Тысяча казакских-киргизских песен»; они положены на ноты, оригинальнейшие их мелодии — богатый материал для Моцартов, Бетховенов, Шопенов, Мусоргских и Григов будущего. Отовсюду — от зырян, бурят, чуваш, марийцев и так далее — для гениальных музыкантов будущего льются ручьи поразительно красивых мелодий. Я слышал, как эти песни нацменьшинств исполняет А.И.Загорская, концерты которой в Берлине имели громадный успех. И, когда слушаешь пение этой исключительно талантливой женщины, думаешь, конечно, не только о музыке будущего, а о будущем страны, где все разноязычные люди труда научатся уважать друг друга и воплотят в жизнь всю красоту, издревле накопленную ими. Это — должно быть, и это будет, — или все мы снова вернёмся на старые пути звериной вражды и кровавых преступлений друг против друга…
…В долине Делижана кто-то из товарищей сказал вполголоса:
— Много здесь турки перебили армян.
— Ну, что же вспоминать об этом в такой красоте, — ответили ему.
Да, удивительно красиво. Кажется, что горы обняли и охраняют долину с любовью и нежностью живых существ. На высоте 1500 метров воздух необыкновенно прозрачен и как будто окрашен в голубой мягко сияющий тон. Мягкость — преобладающее впечатление долины. Глубокое русло её наполнено пышной зеленью садов, и дома как бы тихо плывут в зелёных волнах по направлению к озеру Гокче. Южное Закавказье ошеломляет разнообразием и богатством своих красот, эта долина — одна из красивейших в нём. Но на красоту её неустранимо падает мрачная тень воспоминаний о недавнем прошлом. Мне показывают:
— Вот в это ущелье турки согнали и зарезали до шести тысяч армян. Много детей, женщин было среди них…
Меньше всего лирически прекрасная долина Делижана должна бы служить рамой для воспоминаний о картинах кошмарных, кровавых преступлений. Но уже помимо воли память воскрешает трагическую историю Армении конца XIX, начала XX веков, резню в Константинополе, Сасунскую резню, «Великого убийцу», гнусное равнодушие христиан «культурной» Европы, с которым они относились к истреблению их «братьев во Христе», позорнейший акт грабежа самодержавным правительством церковных имуществ Армении, ужасы турецкого нашествия последних лет, — трудно вспомнить все трагедии, пережитые этим энергичным народом.
Удивительно быстро и ловко забывают факты такого рода господа «гуманисты», идеалисты, защитники «культуры», основанной на жадности, зависти, на рабстве и на циническом истреблении народных масс. Ложь и лицемерие защитников этой «культуры по уши в крови и грязи» восходят до явного безумия, до преступления, которому нет достойной кары.
…Едем мимо армянских деревень, и, глядя на них, забываешь о том, что живёшь во второй четверти XX века, в царствование миллиардеров, миллионеров, в эпоху безумнейшей роскоши и поразительного развития техники. К суровой земле беспорядочно и почти неотличимо от неё прижались низенькие, сложенные из неотёсанных камней постройки без труб, без окон; они ещё менее, чем старые казармы рабочих на промыслах Азнефти, напоминают жилища людей, даже загоны для овец в степи Моздока построены солидней. На плохих местах, на голой земле прилепились эти жуткие, унылые деревни армян. Видеть их как-то стыдно, неловко. Кое-где около них торчат метёлки кукурузы, сизые пятна посевов ячменя. Изредка мелькают полуголые дети, женщины в тёмном, истощённые непосильным трудом. Холодно и одиноко, должно быть, в этих доисторических жилищах суровой зимой среди лысых гор, где прячутся погасшие вулканы. Зима на этой высоте стоит долго, бывают сильные морозы. Когда вот такие деревни мысленно поставишь рядом с Нью-Йорком, Лондоном, Парижем, Берлином — особенно хорошо видна преступная ложь современной культуры, и особенно понятна ненависть защитников её к Союзу Советов, — ненависть, которая пожрёт всех, кто ненавидит людей труда.
